С провалом суда над Маратом гибель жирондистов была предрешена. По предложению депутата Конвента Бертрана Барера была создана Комиссия двенадцати, призванная примирить враждующие фракции, но примирение не состоялось. В комиссию вошли одни жирондисты, и деятельность ее тотчас стала мишенью для нападок Горы и Марата, ставшего рупором, флагманом и авангардом борьбы против Жиронды. В Париж приходили известия о выступлениях роялистов в Марселе и Бордо, о мятеже в Лионе, и Марат немедленно указывал на жирондистов как на их организаторов. Одно из воззваний, составленных по указке Марата, было зачитано в Конвенте: «Кто более Ролана заслуживает эшафота? Законодатели, угрожайте казнью! Монтаньяры Конвента, спасайте Республику! А если вы чувствуете себя недостаточно сильными для этого, признайтесь откровенно, и мы сами возьмемся за дело». Поднялся шум, однако кричали в основном противники Жиронды. Петион попытался усмирить депутатов, напомнив им, что еще недавно автор этого листка вызывал у присутствующих ужас. Дантон перебил его, заявив, что парижане, столько раз доказывавшие свою преданность революции, имеют право вывести своих врагов на чистую воду. Стремясь придерживаться буквы закона, Робеспьер высказался туманно, но в накаленной атмосфере Конвента любой упрек в сторону жирондистов звучал как обвинение в измене и заговоре.

За помощью жирондисты могли обратиться только к своим департаментам, а их противники в любой момент могли призвать на подмогу национальных гвардейцев. Во время ночных совещаний в гостиной у Роланов, начинавшихся после заседаний Конвента, Манон убеждала друзей добиваться ареста Робеспьера, Дантона и Марата и закрытия клубов. Но после провала проекта Конституции депутатов Жиронды охватило состояние политической апатии; словно уверовав в неминуемую гибель, они, казалось, готовились принять мученическую смерть. Сделав слабую попытку защитить себя от нападок, они арестовали издателя газеты «Папаша Дюшен» Эбера, являвшегося в те дни прокурором коммуны, и обвинили его в том, что он открыто призвал к свержению Жиронды. Немедленно в Конвент прибыла депутация от коммуны с требованием освободить любимого массами журналиста. В ответ взволнованный Инар, бывший в тот день председателем, заявил: «Если будет нанесен удар по национальному представительству, то я объявляю вам от имени всей Франции, что на берегах Сены скоро будут искать то место, где некогда стоял Париж!..» Этот вопль отчаяния парижане восприняли как угрозу; негодовали все — и те, кто находился в Конвенте, и санкюлоты, ожидавшие у входа своих делегатов. И 26 мая Марат призвал парижан пойти в наступление против Жиронды.

Можно сказать, что свержение Жиронды явилось делом рук Марата. Он открыто подготавливал восстание. Говорят, когда рано утром 31 мая 1793 года в Париже забил набат, это звонил сам Марат, забравшийся на каланчу. Вновь избранный командующий национальной гвардией Анрио вместе со своими солдатами и воинственно настроенными санкюлотами окружили здание Конвента, нацелив на него почти полторы сотни пушек. Парижане, преградив выход из Конвента, потребовали арестовать и выдать им «двадцать девять преступников», как теперь называли жирондистских депутатов. Изгнанников посадили под домашний арест: у восставших пока не поднималась рука на законных избранников народа.

При известии об аресте жирондистов в провинции начались выступления в их защиту: Нормандия, Бордо, Ним, Марсель выразили свое возмущение поведением парижан. Генеральный совет Кальвадоса отправил в столицу делегацию из десяти человек — защитить своих депутатов. Но нормандцы прибыли слишком поздно: их даже не пустили на трибуну Конвента. Вернувшись к себе, они поведали об охватившей столицу анархии, и Совет департамента, под впечатлением от их рассказов, принял решение «объявить вечную войну ажитаторам, подстрекателям, маратистам». Канские якобинцы порвали со своими парижскими собратьями. Граждане Кальвадоса обратились с воззванием ко всем французам:

«Оскорбленное отечество взывает к нам. Упившаяся кровью, погрязшая в золоте коммуна, состоящая сплошь из заговорщиков, удерживает под арестом наших депутатов. Окружив себя штыками, она осмелилась диктовать свою волю Конвенту. В результате действий этих дерзких мятежников тридцать два депутата, облеченных нашим доверием, не могут больше исполнять свои обязанности. Национального представительства более не существует.

Французы, наша свобода попрана. Свободные люди Кальвадоса не намерены мириться с таким оскорблением. Все как один они готовы умереть, лишь бы наказать разбойников. Так объединимся же в священном заговоре против разбойников, и отечество будет спасено.

Война королевской власти, война анархии, да здравствует республика единая и неделимая. Да здравствуют законы, безопасность граждан и собственности.

Свободу Конвенту, и пусть вся Франция поднимется вместе с нами, и пусть следом за нами повторяет наши клятвы! Дрожите, угнетатели свободы!»

Если судить по воззванию, в столице Кальвадоса падение жирондистов и последующее установление диктатуры монтаньяров восприняли как удар по революции. Какие мысли и чувства обуревали в это время Шарлотту Корде? Никаких записей она не оставила, подруги, с которыми она могла быть откровенной, находились далеко, а практиковавшаяся в те года перлюстрация частной переписки не позволяла безоглядно доверять бумаге мысли и чувства. Поэтому мы приведем написанные спустя несколько десятков лет строки Ламартина, которые, как нам кажется, созвучны чувствам, охватившим Шарлотту при известии о торжестве Марата и поражении республиканцев: «Отныне народное собрание перестало быть представительством: оно обратилось в правительство. Оно самостоятельно правило, судило, чеканило монету, сражалось. Это была сплотившаяся Франция: одновременно голова и рука. Эта коллективная диктатура имела перед диктатурой одного лица то преимущество, что она была неуязвима и не могла быть прервана или уничтожена ударом кинжала. Отныне перестали спорить, а начали действовать. Исчезновение жирондистов отняло голос у революции. Заседания проходили почти в молчании. В Конвенте водворилась тишина, нарушаемая лишь шагами проходивших за оградой батальонов, залпами вестовой пушки и ударами топора гильотины на площади Революции».

Наверное, если бы Шарлотта прочла эти слова, ей бы сразу бросились в глаза три слова: диктатура, кинжал, гильотина. Именно эта триада вскоре решит ее судьбу. Духовная дочь героев Корнеля уже готова взять в руку кинжал Брута и принести себя в жертву на алтаре отечества. Остается только определить имя диктатора. Вокруг много говорят о триумвирате, но слабая женская рука не в состоянии отсечь у дракона все три головы. Надо сделать выбор.

Пока монтаньяры были заняты формированием революционных батальонов, чтобы задержать двинувшиеся на защиту своих депутатов полки федератов, находившиеся под домашним арестом жирондисты пользовались относительной свободой: ходили друг к другу в гости, вместе обсуждали дальнейшие планы. «Клянемся вонзить наши кинжалы в грудь тиранов!» — в едином порыве восклицали они, но дальше клятв и речей дело не продвигалось. В Париже, где у них было слишком мало союзников, ждать помощи не приходилось ни от кого, на быструю поддержку провинций надеяться вряд ли стоило, тем более что монтаньяры, имевшие разветвленную сеть агентуры и многочисленные филиалы Якобинского клуба, сразу же после изгнания ненавистной Жиронды развернули активную агитацию в провинциях.

Жирондисты не могли поднять восстание. Республиканцы, всегда готовые воззвать к теням Брута и Катона, они не могли призывать к расправам без суда. Республика виделась им в образе прекрасной римлянки в белоснежной тоге и фригийском колпаке на гордо поднятой голове; римлянка простирала руки к своим мужественным защитникам, готовым вонзить кинжалы в грудь рвущихся к ее пьедесталу тиранов. Они не могли, подобно Марату, обещать всем скорое счастье ценой чужих голов. Они были готовы умереть, но не были готовы убивать. Наверное, они пребывали в мечтах и иллюзиях.