Герцог Анжуйский праздновал триумф: только что под Жарнаком он разбил протестантское войско принца Конде и теперь поджидал в замке Плесси-ле-Тур новые отряды, необходимые для освобождения Пуатье. В тоже время Генриха мучила тревога. Нет, не судьба Пуатье — зависть короля тревожила его. Победы юного полководца явно задевали Карла IX. И вот однажды утром будущий Генрих III увлек Маргариту — которую он звал Марго — в парк замка Плесси-ле-Тур:

— Сестра, — сказал он, — образование, которое мы с вами получили, не меньше, чем узы родства, обязывает нас любить друг друга. Вы, должно быть, заметили, что из всех ваших братьев я испытывал к вам наибольшую симпатию, а я, в свою очередь, примечал, что естественное чувство подтолкнуло вас отвечать мне тем же. До настоящего времени мы просто жили с этой взаимной симпатией и не помышляли о том, чтобы строить на ней какие бы то ни было расчеты; наш союз не приносил никому из нас никакой выгоды, кроме того удовольствия, которое нам доставляло общение друг с другом.

Маргарита внимательно слушала брата своими хорошенькими ушками и гадала, куда он клонит.

— Это были отношения, которые подходили для детского возраста, — продолжал Генрих, — но сегодня мы уже не можем себе позволить быть детьми. Вы видите, сколь высоким и прекрасным делам призвал меня служить Господь и что именно в духе этого служения воспитывала меня королева, наша добрая матушка. Вы, кого я люблю и обожаю больше всех на свете, должны знать, что все то могущество, которого мне предназначено достигнуть, я никогда не смогу сосредоточить в своих руках без вашего участия. Ваш ум и ваша рассудительность дают мне уверенность в том, что, находясь подле нашей матушки и королевы, вы сделаете все, чтобы все предназначенное мне судьбой осуществилось.

И только после этого он перешел к сути дела.

— Боюсь, как бы мое отсутствие не повредило мне, ведь война и обязанности, которые я несу, вынуждают меня почти постоянно находиться вдали от двора. Тогда как мой брат король почти неразлучно находится при матушке, имея возможность ей льстить и во всем потакать. Боюсь, как бы постепенно там не созрело против меня какое-то недовольство и как бы мой брат король, повзрослев, не предал забвению свою любимую охоту и со свойственной ему отвагой, вдруг проснувшись для великих дел, не лишил меня обязанностей главнокомандующего, чтобы возложить их на себя. Для меня это было бы такой катастрофой и несчастьем, что я предпочел бы подобному унижению самую жестокую смерть.

Маргарита побледнела. Так чего же хочет ее брат? Он не замедлил с признанием:

— Я считаю необходимым, чтобы при матушке королеве находились несколько верных мне людей, которые оказывали бы мне поддержку. У меня нет по существу никого ближе вас, ведь вы в моих глазах мое второе я. Вы умны, рассудительны и преданны.

Так вот оно что! Маргарита должна безотлучно находиться при королеве: и утром, когда она поднимается с постели, и вечером, при отходе ко сну, — а днем навещать матушку в ее рабочем кабинете.

— Это выработает у нее привычку к общению с вами, — продолжал Генрих, — тем более что и я со своей стороны постараюсь убедить ее в том, что при ваших способностях это принесет ей много пользы и скрасит ее дни. Я попрошу ее больше не обходиться с вами как с ребенком. Пока меня нет, она может рассчитывать на вас, как на меня. Отвыкните робеть, разговаривайте уверенно, как вы разговариваете со мной. Вы будете стократ вознаграждены ее любовью. Вы сделаете очень много для себя и для меня. Один только Бог может больше сделать для меня.

Для юной Маргариты это были совершенно новые речи. До сего часа она не помышляла ни о чем, кроме танцев, любезничаний, сочинений «стансов», ухода за своим телом и охоты. Даже туалеты, которые могли бы сделать ее еще краше, не увлекали ее, ибо красотой ее одарила сама природа. Короче, пока еще у Маргариты не было никаких амбиций, так, по крайней мере, она думала. Она «выросла при королеве в атмосфере такой скованности», что не только сама не осмеливалась заговорить с ней, а «холодела» от страха, когда Екатерина обращалась к ней, опасаясь, не допустила ли какую-нибудь оплошность, которая могла разгневать мать.

Разговор, который только что состоялся у нее с братом, преобразил Маргариту: «Я в собственных глазах стала значить несколько больше, чем до сих пор, — признавалась она, — причем настолько больше, что у меня даже проснулась уверенность в себе».

— Брат, — ответила она Генриху, — если Господь даст мне отвагу и дар говорить с королевой, нашей матушкой, — а я приложу все усилия, чтобы исполнить ваше желание, — то не сомневайтесь, я буду вам полезна.

Она приободрилась:

— Ваше счастье я предпочту всем радостям мира. Вы вправе рассчитывать на меня, ибо никто в мире не почитает и не любит вас так сильно, как я. Я буду около матери тем, кем вы сами были бы около нее. Я буду там исключительно ради вас.

Спустя несколько дней после этих взаимных признаний королева мать позвала Маргариту в свои покои и объявила ей:

— Ваш брат передал мне состоявшийся у вас разговор, он больше не считает вас ребенком, знайте же, что и для меня станет большой радостью говорить с вами, как с вашим братом. Устраивайтесь около меня и не бойтесь обращаться ко мне совершенно свободно, ибо я так хочу.

«От этих слов, — пишет Маргарита, — всю мою душу затопила такая благодарность, какой она еще не ведала: столь безграничная благодарность, что если и приходилось когда-либо испытывать нечто подобное, то, конечно, это была лишь тень чувства, охватившего меня сейчас. Вдруг мне показались наивными все занятия моего детства: танцы, охота, компании сверстников. Я их презрела как нечто совершенно недостойное и лишенное всякого смысла. Я послушно исполняла данное мне поручение, каждое утро одной из первых оказываясь у моей матери и одной из последних покидая ее вечером. Несколько раз она удостаивала меня бесед, длившихся по два-три часа. Бог оказался милостив ко мне: она была настолько довольна, что не могла нахвалиться мною перед своими фрейлинами. Я постоянно говорила с матушкой о моем брате и с такой точностью передавала ему смысл этих бесед, что без этого, кажется, уже не смогла бы дышать».

Генрих мог уезжать спокойно. Маргарита будет поддерживать его с тем большим пылом, что — в этом почти нет сомнений — брат и сестра, помимо радостей политики, предавались и кое-каким другим радостям… Сама Маргарита однажды призналась, что герцог Анжуйский был ее первым любовником:

— Он был первый, кто задрал мне юбку.

Похоже, грешница не скрыла этого и от своего исповедника Бусико, епископа Грасса… который поспешил разгласить ее тайну. Хотя, дабы сохранить его честь, рискнем предположить, что тайна эта была доверена ему вне исповеди.

Ронсар, который хорошо знал и Генриха, и Маргариту, вложил в их уста такой диалог:

ПАСИФЕЯ (Маргарита)

КСАНДРЕН (Генрих)

После разговора с сестрой Генрих со спокойной душой уехал в Шательро, встав во главе войск, насчитывавших восемь тысяч французов, шесть тысяч швейцарцев, три тысячи итальянцев и две тысячи валлонцев. 7 сентября 1568 года адмирал Колиньи снял осаду Пуатье и выступил навстречу герцогу Анжуйскому. Две армии, обе состоящие отнюдь не только из французов, оказались в Порт-де-Пиле лицом к лицу. Однако было похоже, что Гаспар де Колиньи вознамерился пересечь Вьенну и, избегая сражения, двинуться к городу Тур. Будущий Генрих III немедленно снарядил к королю гонца.