Но именно самоуважение вовсе не нужно было деспотическому государству. Самоуважение несовместимо с самоощущением раба. Проницательный Петр понял и предусмотрел возможность появления дуэлей и их реальный смысл. «Патент о поединках и начинании ссор» в «Уставе воинском» появился раньше, чем поединки успели сколько-нибудь распространиться в России. Это была превентивная мера, причем Петр явно ориентировался на германское антидуэльное законодательство. В конце XVII века в Германии издан был имперский закон, гласивший: «Право судить и наказывать за преступление предоставлено Богом лишь одним государям. Поэтому если кто вызовет своего противника на дуэль на шпагах или пистолетах, пешим или конным, то будет приговорен к смертной казни, в каком бы чине он ни состоял. Труп его останется висеть на позорной виселице, имущество его будет конфисковано».

Б.-Х. Миних

Гравюра с портрета Ж.-А. Девелли. 1764 г.

Зерно, разумеется, было в том, что дуэлянты посягали на высшее право государей — распоряжаться жизнью подданных. Недаром во Франции дуэль была объявлена оскорблением величества.

Представления Петра о тяжести вины дуэлянтов были строго определенными: «Если случится, что двое на назначенное место выедут, и один против другого шпаги обнажат, то Мы повелеваем таковых, хотя никто из оных уязвлен или умерщвлен не будет, без всякой милости, такожде и секундантов или свидетелей, на которых докажут, смертию казнить и оных пожитки описать… Ежели же биться начнут, и в том бою убиты и ранены будут, то как живые, так и мертвые повешены да будут».

С течением времени эти положения Устава приняли более развернутый вид: «Все вызовы, драки и поединки через сие наистрожайше запрещаются таким образом, чтобы никто, хотя б кто он ни был, высока или низкого чина, прирожденный здешний или иноземец, хоть другой кто, словами, делом, знаками или иным чем к тому побужден или раззадорен был, отнюдь не дерзал соперника своего вызвать, ниже на поединок с ним на пистолетах или шпагах биться. Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так кто и выйдет, иметь быть казнен, а именно, повешен хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останется, то их и по смерти за ноги повесить».

И в следующем пункте: «Ежели кто с кем поссорится и упросит секунданта (или посредственника) онаго купно с секундантом, ежели пойдут и захотят на поединке биться, таким же образом, как и в прежнем артикуле упомянуто, наказать надлежит».

Тут явственное стремление охватить законом все виды вооруженного самосуда, отменяющего в сфере личных конфликтов юрисдикцию государства.

Роль катализатора опасного для монархии процесса играли европейские офицерские нравы.

Петр I

Гравюра с портрета К. Каравака. 1716 г.

Один из любимцев Петра последних лет генерал Миних в свое время едва не погиб на поединке. Осенью 1705 года он записал в дневнике: «Августа 28-го был опасно ранен на дуэли с капитан-поручиком Вобезером, с которым я перед тем ни разу не говорил; я нанес ему поверхностную рану через грудь от одного сосца до другого, а он проткнул мне два раза правую руку и в последний раз, когда я был утомлен потерею крови, попал в локтевой сустав с такою силою, что шпага прошла насквозь до самого горла».

Петр понимал, что появление в русской армии иноземных офицеров, обучение русских дворян в Европе неизбежно принесут в Россию дуэльный обычай, и делал все возможное, чтоб его нейтрализовать.

Хотя он, несомненно, различал поединок и драку с применением оружия, но он не желал терпеть в русской армии ничего, хотя бы отдаленно напоминающего поединки. Когда в 1709 году генералы Ренне и Розен в подпитии бросились друг на друга со шпагами, и Ренне был серьезно ранен, то хоть Петр и не расценил это как поединок, однако — пускай с почетом — но отправил Розена в отставку.

В сентябре 1717 года Конон Зотов, который надзирал за молодыми дворянами, постигавшими морское дело во Франции, сообщил кабинет-секретарю Макарову: «Еще принужден сие письмо написать до вашей милости, в котором доношу, что гардемарин Хлебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за то под арестом обретается; г. вице-адмирал не знает, как их приказать содержать, ибо у них таких случаев никогда не прилучается; хотя колются только честно, на поединках, лицом к лицу».

Узнав о случившемся, Петр раздраженно предписал: «Понеже уведомились мы, что гардемарины наши в Бресте и в Тулоне живут не смирно и некоторые между собой передрались и перекололись шпагами, того для объявите об них адмиралтейским судьям или отпишите, дабы их за преступления их штрафовали по своим правам, как надлежит, кто чего будет достоин».

Царь отдавал столь необходимых русскому флоту специалистов во власть французскому судопроизводству и готов был лишиться их, но не желал привнесения извне дуэльной заразы. Он догадывался, что схватка гардемаринов — не просто мальчишеское буйство.

Судя по письму Зотова, то, что произошло между Хлебовым и Барятинским, было мало похоже на поединок. Но в подобных происшествиях уже содержалось зерно будущей дуэльной традиции. Русское дворянство будет вырабатывать эту традицию много десятилетий — мучительно, неуклюже, кроваво, но — неуклонно. И постепенно доведет ее до истинно общественных высот, до высоты мятежного смысла.

Право на дуэль, вопреки мнению Екатерины II, в конечном счете оказалось отнюдь не слепым подражанием Европе, а потребностью общественного самоутверждения, средством защиты своей личности от всеобъемлющих претензий деспотического государства.

Но для того, чтобы дуэли стали общественным фактором, угрожавшим всеобъемлющей самодержавной власти над всеми сторонами человеческого существования, должно было выкристаллизоваться и очиститься новое понятие чести. А для того, чтобы это произошло, должно было сформироваться ясное представление о месте дворянина в новой системе общественных ценностей, ибо старая система уже не существовала.

Для человека дворянского авангарда ценность собственной личности была связана с сознанием ответственности за судьбу страны и государства. Человек дворянского авангарда защищал не только и не столько свое самолюбие, сколько свое достоинство человека определенной позиции. Человек дворянского авангарда, выходя на поединок, защищал и свою репутацию реального или потенциального общественного деятеля.

Человек дворянского авангарда осознавал себя защитником и средоточием идеи независимости. В том числе и духовной независимости от деспотического механизма самодержавия. Недаром в «Медном всаднике» Пушкин поставил рядом «независимость и честь».

Если для массы русских дворян — как общественно индифферентных, так и консервативных — понятие чести сливалось либо с личным самолюбием, либо с понятием о корпоративной особости, то для человека дворянского авангарда это понятие, включая в себя и личный, и корпоративный оттенки, стало по преимуществу понятием историообразующим. Честь истинного дворянина оказалась для них катализатором процесса очищения общественной жизни, искоренения рабства снизу доверху, формирования человека свободного, исполненного гражданских добродетелей.

«Клянемся честью…» — начиналось стихотворение, посвященное самой знаменитой декабристской дуэли, о которой пойдет еще речь.

Для Пушкина в понятие чести входило все это: и независимость дворянина, и способность оказаться на стороне невинно угнетенного, и верность своему долгу — вне зависимости от выгоды, и личное бесстрашие в защите своих правил и представлений. Моментом перелома в судьбе гордого рода Пушкиных он числил переворот 1762 года: «Мой дед, когда мятеж поднялся Средь петергофского двора, Как Миних, верным оставался Паденью третьего Петра…». Лев Пушкин следовал велению чести, и это оказалось роковым для его потомков.