Выступление Краснова не могло не рассмешить Костычева.

— Явление заболачивания почв, — возразил он, — есть явление, сравнительно мало распространенное, так что им едва ли можно объяснить все сюда относящиеся факты.

Этот маленький эпизод отнюдь не омрачил триумфа Костычева: все его поздравляли с интересным и глубоко научным докладом. А многие интересовавшиеся южнорусским сельским хозяйством подумали, что этот доклад открывает и новую страницу в истории степного лесоразведения. Эта страница действительно была открыта. Было доказано, что в наших степях выращивание леса вполне возможно, об этом говорит наука, наша русская наука и ее последние достижения. Искусство лесничих, конечно, тоже имеет значение. Но в этом искусстве нет и не может быть ничего мистического, непонятного. Правильное, многостороннее понимание явлений природы, вскрытие законов, управляющих этими явлениями, — вот что должно стать основой переделки природы в нужном направлении. Если правильно поняты законы роста и развития лесов и их взаимоотношений с почвой, климатом и другими типами растительности, то уже не трудно обосновать и методы сохранения и выращивания леса.

На юге России большую площадь занимали песча ные почвы. Они особенно сильно страдали от хищнического капиталистического хозяйства. При неправильной распашке или неумеренной пастьбе скота пески легко разбивались, развевались, превращались в летучие. Многие пески считались официальной статистикой «бросовыми землями», не пригодными ни для какого хозяйственного использования. Площадь летучих песков в царской России год от году росла. В одном только Днепровском уезде Херсонской губернии за последние 25 лет прошлого столетия полоса летучих песков увеличилась на 14 тысяч десятин! В Бердянском уезде апрельские бури 1892 года на легких почвах выдули более 100 тысяч десятин озимых посевов. Песок засыпал «не только нивы, но даже села. Кое-где песок приходилось расчищать лопатами». И все это происходило не где-нибудь в африканской пустыне, а вблизи берегов многоводного Днепра! Не лучше обстояло дело и в песчаных местностях, расположенных на берегах Волги выше Саратова. В официальном «Сборнике» Самарского земства за 1890 год сообщалось: «В селениях Песчаном и Старо-Полтавском пески занесли заборы, всю церковную ограду и самую церковь по окна, вследствие чего жители переселились оттуда в Новую Полтавку. Подобное же происходит в селах Салтове и Красном Яру, где песком постепенно засыпает крестьянские поля».

В одиннадцати южнорусских губерниях более 10 процентов всех «удобных и неудобных земель» занимали песчаные почвы. В Харьковской губернии насчитывалось 350 тысяч десятин песков, в Херсонской — около 150 тысяч, в Киевской — 600 тысяч, а в Астраханской — почти 6 миллионов десятин. И всем этим землям в условиях царизма готовилась одна участь — стать бросовыми, превратиться в летучие пески.

Песчаные почвы нуждались в особых приемах культуры, здесь требовалась совсем не такая обработка, как на почвах более связанных, должен был быть иным и подбор сельскохозяйственных растений для возделывания. Но почти никто этим не занимался, хозяйство в песчаных местностях скудело, и происходило это несравненно быстрее, нежели в районах с другими почвами.

Летом 1887 года Министерство государственных имуществ направило Костычева в Херсонскую губернию для изучения большого массива Алешковских песков, занимавших более 150 тысяч десятин земли на левом берегу Днепра, от Каховки до самого его устья. Здесь Костычев еще никогда не бывал, но ему были знакомы довольно хорошо пески на Дону, по Донцу и в некоторых других местах.

С любопытством взирал он на эту южнорусскую Сахару; картина, представлявшаяся его взору, была непривлекательной. Некоторые места, совершенно лишенные какой бы то ни было растительности, представляли подлинное песчаное море. Песок все время передувался, поверхность его была покрыта рябью.

«Много раз мне приходилось наблюдать, — читаем мы у Костычева, — передвижение… песка даже при незначительном сравнительно ветре. В таком случае, при поверхностном осмотре, песок кажется совершенно спокойным, неподвижным. Но если нагнуться, или еще лучше — лечь на песок, то сейчас же можно заметить, как отдельные зерна его перекатываются ветром».

Алешковские пески занимали огромную древнюю дельту Днепра. От былых блужданий реки здесь сохранились еще озера, существовали довольно многочисленные понижения, в которых неглубоко стояла подпочвенная вода и прекрасно развивалась луговая растительность. Такие места назывались лиманами, или, по-местному, сагами. Развеваемые пески наметались в огромные многометровые бугры — «кучугуры», которые перемещались ветром с места на место. Зрелище передвигающихся кучугур было очень эффектным и зловещим, и это тоже отметил путешественник в своем дневнике:

«Смести сплошь громадную кучугуру в несколько сажен высотою и перенести ее на другое место — это может быть делом всего нескольких дней. Понятно, что пески при этом могут наноситься на плодородные земли, в саги, лиманы, на пашни». Не было ничего удивительного в том, что число озер и саг в песчаной местности уменьшалось, пространство удобных для обработки земель тоже сильно сокращалось.

Не всегда Алешковские пески имели, однако, такой вид. Костычев расспрашивал встречавшихся ему пожилых крестьян о прошлом этой местности и узнавал замечательные вещи.

Лет пятьдесят-семьдесят назад песчаное Приднепровье представляло одну из роскошнейших и богатейших местностей. Ныне обнажившиеся холмы были по-. крыты густой растительностью. Высокие осокори и другие деревья составляли целые леса. Мало выпаханная почва давала обильные урожаи пшеницы и была очень пригодна для бахчей. Между пологими песчаными холмами лежали многочисленные озера, окруженные высоким камышом. В озерах в изобилии водилась рыба, в лесах — дичь. Саги и лощины, свободные от воды, представляли прекрасные места для огородов. Словом, природные условия являлись такими, что лучших, кажется, и желать было нельзя. Но все это засыпалось песком.

«В настоящее время, — указывал Костычев, — условия изменились: от всего этого богатства, от всей роскоши природы остались одни воспоминания. Травы, скреплявшие песок, истреблены; леса уничтожены; от усиленной перепашки твердая песчаная почва превратилась в сыпучий песок».

Там обстояло дело в северной части песчаного массива вблизи Каховки, где Костычев прожил несколько дней у агронома-опытника Панкеева; то же самое наблюдалось и в самом центре «песчаного царства», у городка Алешек. Путешественник отправился на самый юг — на узкую Кинбурнскую косу, далеко вдававшуюся в Черное море. На этой косе почва была почти повсюду песчаная, и только кое-где попадались солончаки. «Трудно представить себе местность более безжизненную и печальную, — записал Костычев. — Куда ни окинет взор — везде та же картина: холмы песков или лощины, наполненные горько-соленою водою».

Но в прошлом Кинбурнская коса имела совсем другой облик. Лет семьдесят-восемьдесят назад эта местность славилась своим довольством. Здесь были виноградники и фруктовые сады, местами встречались значительные леса, высокие сочные травы произрастали почти повсеместно. Но… «неразумное пользование довело эту страну почти до полного истощения». Путешественник узнавал, что сады и виноградники от недостаточного ухода высохли, леса вырублены: об их существовании свидетельствовали только пни да сохранившиеся жалкие дубовые рощицы. Неумеренный выпас скота уничтожил травы, пески приобрели подвижность и при господствующих здесь сильных юго-восточных ветрах грозили засыпать и те немногие лощины, где еще сохранились общинные крестьянские сенокосы.

— И вид-то почва имела раньше совсем другой, — говорили крестьяне, — была она серая, крепкая, а стала желтой, рыхлой.