— Мне бы хотелось видеть инфанту такой всегда, — сказал Филипп маэстро. — Она быстро растет, ты же напиши ее сегодняшнею. Пройдут годы, Маргарита наденет корону, ей к лицу будет любая из европейских, но я хочу ее помнить милым ребенком.

У маэстро инфанта чувствовала себя свободно. Под любым предлогом из мастерской отсылались дуэньи — строгие дамы-воспитательницы, следившие за каждым шагом девочки. Менины[48] не мешали. Девушки стайкой усаживались на диване и болтали без умолку. Предоставленная сама себе, инфанта могла подолгу говорить с чистосердечным и приветливым маэстро.

Лицом девочка походила на отца и мать. Это было фамильное сходство всех Габсбургов. Но вместе с тем в ней чувствовалось что-то свое, особенное. Инфанта росла лишенным детства ребенком. Первым словом, которое она начала понимать, едва выучившись говорить, стало слово «нельзя». Быстро бегать — запрещено, громко смеяться — неприлично. Придворный этикет, как и неуклюжие платья, сковывал все желания, гасил огонек любознательности. Маэстро, чем мог, веселил девочку. Маргарита за доброту, за сказки о рыцарях и добрых феях платила ему глубокой привязанностью.

Один из очередных сеансов был прерван приходом дона Веллелы. Веласкеса, находившегося в добром расположении духа, угрюмый вид друга удивил.

— Мне не хотелось бы портить тебе день, Диего, — начал издали дон Хуан, — но лучше об этом ты узнаешь от меня… Твои «друзья» никак не успокоятся. По дворцу сейчас гуляет эпиграмма на «Венеру». Ее автор — Габриэль Боканхела, как мне удалось установить.

— Что же в ней? — спросил, не прерывая работы, маэстро.

— На мой взгляд, она стоит немного, даже смысл ее не особенно ясен, тем не менее повторяют ее все.

— Только-то и всего? — улыбнулся Веласкес. — Мне оказана величайшая честь, вслушайся только в мелодию слов… как там? «Повторив натуру, еще одну богиню сотворил». Превосходно!

Они не шли, а почти бежали. Привратники Альказара с удивлением взирали на развевающийся плащ обычно спокойного маэстро. На их вопросительные взгляды Пареха только рукой махнул — некогда. Наконец они достигли мастерской. За дверью слышался шум. «Ну, конечно, он опоздал. Их величества сегодня намеревались позировать ему. Король с королевой уже ждут, а он расхаживает по городу!»

Картина, которую он увидел, переступив порог, поразила его. Даже очень опытный маэстро не смог бы построить такую великолепную классическую композицию.

На низеньком диванчике у стены разместилась королевская чета. Перед нею, в самом центре мастерской, стояла маленькая инфанта. Ее менины суетились возле. Миловидная, бледная, с тонким профилем донья Мария Агостина Сармиенто протягивала девочке стакан, наполненный водой. Графиня Исавелия Веласко, само воплощение грации, поправляла ей на платье бант. Справа от этой группы расположились уродливая, большеголовая карлица Мария Барбола и Николазито Петрусато. У их ног разлегся громадный дог, которого карлик изо всех сил старался сдвинуть с места. В глубине комнаты чинная, строгая Мария Марсела де Уллос что-то тихо говорила придворному кавалеру, сопровождавшему дам двора.

Дверь в противоположном углу комнаты отворилась, и, придерживая штору, в дверном пролете показался гофмаршал королевы дон Хозе Нието. Святая мадонна! Что стало с картиной! Новый источник света преобразил ее. Влившийся в комнату свет заставил краски заиграть.

Веласкес теперь знал, какую картину он хотел написать все это время. Ему давно надоело писать парадные портреты, где люди, скованные условностями этикета, старались походить обязательно на необыкновенных и великих. Теперь он напишет картину, которая приподнимет занавес над интимной жизнью королевской семьи. В этом и будет заключаться смысл будущего полотна.

Все последующие дни Веласкес писал своих «Meнин». Первоначальный замысел был несколько изменен. Маэстро вынес короля и королеву за грань полотна. Возле двери с фигурой гофмаршала он написал зеркало. Из его мерцающей глади чуть проглядывали отражения их величеств. Это была находка! Художник нашел способ связать действие картины с реальностью настолько, что каждый, кто видел ее, невольно ощущал себя персонажем. Возле инфанты маэстро написал свой портрет. Иллюзия жизненности достигалась живописными средствами. Краски, брошенные на полотно легко и свободно, создавали впечатление объемности и глубины.

Много хлопот доставила маэстро фигурка его любимицы Маргариты, которой он старался придать побольше жизни. Нарядное платье-колокол делало девочку неповоротливой. Как же передать то ощущение нежности, поэтичности, которое охватывало его каждый раз при взгляде на принцессу? Краски оказались верными друзьями и здесь: их волею прозрачная кожа нежного личика инфанты чуть порозовела, белокурые волосы заблестели, обрели легкость, словно приподнятые дуновением внезапно подувшего в комнате ветерка. Изысканные красочные гармонии сделали Маргариту прекрасной.

Картина жила, а маэстро все еще продолжал работать над ней. Не давал покоя еще один персонаж картины — он сам.

Сначала маэстро вовсе и не думал писать себя. Но обстоятельства сложились так, что он, решительно отодвинув в сторонку группу инфанты, принялся за свое изображение. Причин для этого было больше чем достаточно.

В последнее время Веласкес все явственнее стал замечать, что при дворе, который, казалось бы, ему все-таки удалось покорить мастерством, относятся к нему недостаточно учтиво.

Придворные, восхваляя его талант, однако не забывали снисходительной улыбкой напомнить: его величество волен делать все, что хочет, но мы не видим в тебе аристократа. Как и много лет назад, честь его оказалась задетой. Жалкие ханжи, недостойные мыть его палитру, плели несусветную чепуху о незнатном происхождении маэстро. Сплетни, дрязги, мелкая зависть приносили ему немало унижений. Нужно было найти выход и заставить любителей чесать языки умолкнуть, и на сей раз — навеки.

Друзья посоветовали маэстро ходатайствовать о принятии его членом почетного рыцарского ордена Сант-Яго. Мысль была блестящей. Кавалером ордена, согласно его уставу, мог стать только дворянин, генеалогическое древо рода которого уходило корнями в глубокую древность. Еще в Севилье дон Диего знал назубок свою родословную. Его предки были отважными рыцарями — настоящими дворянами. Пусть в сравнении с другими именами его имя звучит недостаточно громко, но все-таки. Жребий был брошен. Друзья ходатайствовали перед королем, и документы были отправлены в капитул ордена Сант-Яго на рассмотрение.

Дни складывались в месяцы, а ответ не приходил. Оставаясь внешне равнодушным, маэстро потерял покой и сон. Наконец в один из дней человек в черной сутане принес в Башню Сокровищ огромный конверт, сплошь покрытый печатями ордена. Комиссия ордена, опираясь на Правила ордена Сант-Яго, вынесла приговор: дон Диего де Сильва-и-Веласкес не может стать кавалером ордена. Далее следовали объяснения почему и перечень глав, под которые не подходили присланные документы.

Дон Веллела хорошо знал все Правила приема, утвержденные в Толедо еще в 1560 году. Ни одну из статей Правил обойти было нельзя. Тогда он решил предложить Веласкесу начать дело опять с самого начала.

Был ли в этом смысл? Несомненно, он уже был в том, чтобы доказать свою правоту зазнавшейся аристократии.

Они требовали доказательства чистоты происхождения, и это в Испании, где все давно перемешалось: кровь иберийцев, басков и кельтов, финикийцев, римлян и вандалов, иудеев, готтов, арабов и берберов. Дон Веллела предложил другу поднять церковные книги и на основе записей установить родословное древо. При этом он не удержался от шутки, сказав, что начинать надо от Адама.