Работы в Эскориале подходили к концу. Теперь была очередь за перестройкой Альказара. Король по-прежнему торопил маэстро. Ведь недаром же он в знак особого расположения, вопреки мнению всех членов Королевского совета, назначил его еще 16 февраля 1652 года на должность гофмаршала.

Дома дон Диего совсем не бывал. Хуан Пареха, неотступно следовавший за ним повсюду, диву давался, где берет его хозяин силы писать. Веласкес работал с колоссальным напряжением. Серия карликов и дворцовых шутов, которую он начал еще до поездки в Италию, была завершена. Рядом с хромоногим стариком Хуаном Австрийским занял свое место в длинном ряду Антонио Англичанин. Он был изображен в парадном английском мундире со шляпою в руке, украшенной пышным белым плюмажем. Рядом с ним стоял громадный дог. Дальше шел портрет дурачка Эль Бобо из Корин. Жалкий идиот забился в самый угол комнаты. Во всей его беспомощной, угловатой фигуре чувствуется растерянность. Улыбка, похожая больше на нервный тик, кривит и без того кривое уродливое лицо. Косые глаза словно пытаются остановиться на предмете, но расстроенный ум не в силах понять происходящего вокруг. Во всем облике Эль Бобо звучит немая мольба оставить в покое несчастного. Подобное же чувство вызывал и уродец из Вальекаса — Франциско Лескано, бывший некогда игрушкой у принца Балтазара. Гордо выпятив грудь, стоял королевский шут Кристабель де Перния. Особенно комичным он был во время боя быков. Выбегая на пласа де торос — площадку, где происходил бой, он дразнил мулетой и без того разъяренное животное. Когда бык бросался на него, Кристабель резко поворачивался и заглядывал буравчиками своих жутких глаз в глаза преследователю. Тот останавливался, словно загипнотизированный, а потом бежал прочь от бешеного шута под неистовый свист трибун. Собрание полотен с изображением труанес было не только своеобразным, но и уникальным. Один Хуан да дон Фуэнсалида, пожалуй, знали, сколько выстрадал над ними маэстро. Великий гуманист хотел поведать людям через века об ужасной доле горьких калек, о великой обиде несчастных. Он, любивший в мире одну лишь красоту, преклоняясь перед ней, писал в назидание потомкам вещи, прямо ей противоположные. Проще было бы закрыть на них глаза, но тогда бы он не был Веласкесом.

«Интересно, сколько цветов вмещает в себя пожар заката?» — думал маэстро, глядя на рубиновые розы, вырастающие на фоне серых холодных облаков. Его небольшой экипаж выехал далеко за околицу Мадрида. Возница не подгонял лошадей, и усталый Веласкес мог спокойно любоваться красками уходящего на покой дня. За экипажем послышался стук копыт, и вскоре с маэстро поравнялись два всадника. Маркиз де Аро низким поклоном приветствовал Веласкеса.

Маркиз, извинившись за нарушение одиночества, заговорил о том, что они с доньей Анной увидели экипаж маэстро еще у околицы. Соблазн был велик, и они пустили коней вскачь. Вина же за все полностью ложится на его спутницу, шутливо закончил маркиз. Веласкес улыбнулся им в ответ. Он вовсе не сердится, скорее даже рад видеть маркиза. А в наказание за шалости просит представить его даме.

Сеньора наклонилась к маэстро из седла так низко, что он почувствовал тонкий запах, исходящий от ее одежд.

— Маэстро Веласкес, перед вами Анна Дамиани.

Бог мой! Знаменитая танцовщица Дамиани! Маэстро даже чуть привстал со своего места. Она же опять ровно сидела в седле, улыбаясь, польщенная его удивлением.

На донью Анну, слегка прищурясь, смотрели глубокие внимательные глаза. Кудри Веласкеса, оставшиеся черными, несмотря на его возраст, кольцами ложились на строгий белый воротник. Актриса вдруг почувствовала озорное желание накрутить их на палец… Вслух она произнесла, что считала бы честью, если бы маэстро захотел посетить ее скромный дом.

Маркиз де Аро горячо поддержал ее.

Они обменялись поклонами, и через минуту стук копыт умолк за поворотом дороги.

Вокруг, пожалуй, ничего не изменилось. Заботливый ветерок кутал маэстро в плащ. Стало немного темнее. Веласкес не заметил, как лошади понеслись вскачь.

До этого вечера ему не приходилось видеть сеньору Дамиани. Он только слышал о ее необыкновенном мастерстве. Актриса во многом отличалась от женщин его круга. Прежде всего в ней не было той наигранной скромности, которую напускали на себя дамы двора. Женщина без предрассудков, она вызывала у них раздражение, зависть, а нередко и ненависть. Ей мстили за совершенную красоту, за необыкновенный талант, за гордость. Презрительное «куртизанка» следовало за нею повсюду. Но нужно было быть доньей Анной, чтобы подняться над всем этим шипящим сбродом, перешагнуть через болото клеветы и остаться такой же гордой, независимой, веселой. Для этого тоже необходим талант. Маэстро слышал о ней немало рассказов, но стоило ему однажды ее увидеть, чтобы понять всю несостоятельность небылиц. К таким, как донья Анна, не приставали наветы. Он вспомнил ее прекрасные волосы, чуть растрепанные ветром. В душе шевельнулась волна теплого чувства. Анна не носила парика. Роскошные волосы были уложены на затылке в простой греческий узел, что придавало лицу выражение строгости, свойственное лишь древним богиням.

Святая мадонна! Как не заметил он сразу, она действительно походила на мифическую Венеру, только с чертами настоящей испанки.

В доме актрисы, расположенном возле самой реки, Веласкес встретил маркиза Гасифа де Аро. Mapкиз торопился нанести перед отъездом в Андалузию визиты и потому вскоре оставил их вдвоем. Донья Анна пригласила художника в маленький внутренний дворик, очаровательное патио, так напомнившее ему детство. Обычно молчаливый, маэстро и теперь совершенно не знал, с чего ему начать разговор с малознакомой женщиной. Она же, казалось, не испытывала ни тени смущения, ощущая на себе внимательный, долгий взгляд.

— Я давно хотела познакомиться с вами, дон Диего. Однажды в ваше отсутствие, — она поправила себя, — когда вы были в отъезде, я была в вашей мастерской.

— Что же вы там нашли? — в голосе маэстро звучала ирония.

— Да я ничего и не искала, — быстро перебила она. Брови ее дрогнули, изогнулись наподобие тугого лука, потом разом опустились, словно выпустили стрелу. — Я актриса, и мне было интересно увидеть, что есть за кулисами у тех полотен, которые сумели привести меня в трепет. Когда я на сцене, меня видят только актрисой. Но никто не видит меня человеком, который прежде, чем достичь совершенства в танце, испытал великую муку творчества. Я хотела без вас заглянуть в вашу муку.

— Мне тоже хотелось бы заглянуть в вашу мастерскую, донья Анна…

Она согласилась без тени кокетства.

— Я станцую специально для вас.

Она хлопнула в ладоши. Откуда-то из-за кустов жасмина зазвучал чистый гитарный перезвон. Сеньора поднялась. Миг — и шелковый восточный халат, в котором она принимала гостя, с шелестом упал к ее ногам.

Сначала танец был медленным и плавным. Постепенно ритм его участился. Перед зачарованным маэстро возникла бурная, пламенная ола. От танцев, виденных им до сих пор, этот отличался тем, что его танцевала настоящая актриса…

А она уже опять сидела напротив него, кутаясь в свой халат, когда он пришел в себя. Говорить не хотелось. Да разве нужны двум художникам слова, чтобы понять друг друга?

Все последующие дни Веласкеса преследовала мысль написать донью Анну. Она так и просилась на полотно. Но можно ли в их ханжеской Испании рисовать нагую женщину! Уже не единожды обращались художники к церкви с просьбой на разрешение. Но духовенство, это государство в государстве, накладывало запрет. Грешное и осужденное человеческое тело ни в коем случае не должно воспроизводиться кистью, гласили суровые принципы христианского аскетизма.

Как бы там ни было до сих пор, но маэстро решил добиться своего. В длинной речи, подготовленной специально для его величества, художник рассказал Филиппу IV о полотнах европейских художников, на которых изображались Венеры. Маэстро уже твердо знал, что будет писать именно Венеру. Король согласился на такую тему неожиданно легко и взялсл сам уладить дело, если святой инквизиции это вдруг придется не по вкусу.