Мы поехали в Кент, там уже находились Сидней, его жена и несколько наших друзей, которые, очевидно, догадывались о происходящем и были так добры к нам, что вскоре оставили нас. В одной из комнат находился телевизор, мы повели туда Пиа, чтобы она могла посмотреть передачу.

— Ты можешь тоже пойти туда и побыть вместе с ней, — сказал Петер. — А я пока останусь здесь.

— Но это покажется ей странным, — сказала я.

Мне хотелось, чтобы все выглядело как можно более естественно, чтобы ничто не пугало ее. И вот мы обе смотрим телевизор, а Петер сидит в другой комнате. В конце концов я не выдержала, вошла к нему и сказала:

— Глупо, что ты сидишь здесь.

Через пару минут он вошел к нам, стал позади меня и произнес:

— Я хочу взять Пиа. Мы сейчас уезжаем. Я так решил. Попрощайся с нею.

— Но мне обещали, что я пробуду с ней неделю. Одна неделя после двух лет — это не так уж много.

— Я передумал.

— Но ты не можешь так поступить. Давай выйдем в коридор и поговорим, чтобы не слышала Пиа.

Правда, она так увлеклась передачей, что, думаю, не расслышала, как мы вышли в коридор. Помню, как я говорила:

— Я всего два дня была с ней в городе, лишь один день здесь, а ты ее забираешь. Прошу тебя, не делай этого.

— Я уже сказал, что передумал. Я хочу поехать в Швецию, я тебе с самого начала предлагал приехать в Швецию.

— Но как я могу туда поехать? Как встречусь с твоим отцом? Это же трагедия для него. Я не вынесу этого.

Я заплакала, хотя никак не хотела этого делать, чтобы не расстраивать Пиа. Затем Петер снова стал говорить, что я разрушила его жизнь, что ему предлагали место профессора, но ничего не вышло из-за нашего скандала, что он так много сделал для меня и вот чем я ему отплатила. А я только повторяла каждую минуту:

— Пожалуйста, перестань. Пожалуйста, давай не будем огорчать Пиа.

Итак, мы вернулись в Лондон, Пиа и Петер остановились в отеле в Мейфере, а я — на Хаф-Мун-стрит, расположенной неподалеку. Петер не помнит так, как я, каждую деталь моих визитов. Все было нельзя. Помню, как я в последний раз виделась с Пиа. Она пыталась быть веселой, жизнерадостной, как будто ничего не случилось, пыталась скрыть свои истинные чувства. А я старалась, как могла, не показать свои. Я поцеловала ее и сказала:

— Скоро мы опять увидимся.

Я была уверена, что так оно и будет. Но прошло шесть долгих лет, пока мы встретились.

Во всем этом не было никакой необходимости. До сих пор я говорю всем, кто собирается разводиться: «Ради бога, оставайтесь друзьями. Вы можете расстаться, но не заставляйте страдать детей из-за ваших разногласий».

Все эти годы я писала Пиа письмо за письмом, не зная, получает она их или нет. На всякий случай я хранила копии, чтобы в один прекрасный день она смогла их прочесть и понять меня. Я писала о своей жизни, о Робертино и близнецах.

Вести от нее приходили неожиданно и редко. В декабре она написала о рождественских праздниках в школе, о новом платье, о том, что она читает отцу «Рождественскую песнь» и что Уолтер Уонгер застрелил человека, думая, что это любовник его жены.

Иногда ее письма обвиняли. И я понимала ее.

В феврале 1952 года она поблагодарила меня за свитер, который я ей послала, но укоряла за то, что я передала неверные сведения журналу «Лук» и послала туда даже личное письмо. Статья звучит так, писала она, что виноватым выглядит отец, хотя оставила-то их я. «Подумай, что будут говорить в школе», — добавляла она. Но в День матери Пиа, очевидно, поднялась над тем, что говорят в школе. В открытке, присланной мне, она писала, что ее птичка снесла четыре яйца, а котята выросли и стали совсем взрослыми.

Холодной осенью 1951 года при поддержке студии «Понти Де Лаурентис продакшн» Роберто начал снимать фильм «Европа-51», в некоторых странах известный под названием «Величайшая любовь». Это была повесть об Айрин, которую играла Ингрид, и Джордже, которого играл Александр Нокс, — двух американцах, живущих в Риме. Их сын кончает с собой, потому что не видит от матери ни любви, ни понимания. «Нью-Йорк гералд трибюн» назвала этот фильм безумной попыткой. А Босли Краутер в «Нью-Йорк таймс» отмечал, что, «став старше, Ингрид стала еще прекраснее, ее волнующая красота стала более одухотворенной». Но в ее актерской карьере фильм не сыграл никакой роли.

Ингрид знала, что она снова беременна.

Мы страшно торопились закончить фильм до того, как это станет заметно. И потом, я становилась просто громадиной. Пиа было тринадцать, Робертино — два, имея двух детей, я не могла понять, почему на этот раз я стала похожа на слона. Я пошла к врачам, они отправили меня на рентген, поскольку не могли прослушать два сердца. Они думали, что у ребенка неправильное положение.

Я сидела в ожидании доктора. Он вышел с улыбкой во весь рот, и я сразу поняла, что все хорошо. «Сколько?» — спросила я. «Только два», — ответил он и добавил, что видел четыре руки, четыре ноги, но они так переплелись, что он смог услышать только одно сердце.

Я не могла дождаться, когда окажусь дома, поэтому позвонила сразу же из больницы и сообщила новость Роберто. Он мгновенно обзвонил весь Рим. Он был горд и счастлив; сразу двое. Но первой моей реакцией было смятение; как я смогу заботиться одновременно о двух младенцах?

Я стала такой огромной, что совсем не могла спать, не могла влезть ни в одно платье. В конце концов я не смогла и есть, поэтому последний месяц пришлось провести в клинике. Мне делали внутривенные уколы с питательным раствором, я гуляла по крыше, завернувшись в большой халат. Журналисты наблюдали за мной снизу, и я время от времени махала им рукой. «Когда?» — кричали они, на что я отвечала: «Надеюсь, скоро, потому что мне это надоело».

Однако сроки подошли, а деток все не было, врачи начали волноваться. Мне предложили применить стимулирующие средства. Я позвонила Роберто — он находился на натурных съемках — и спросила:

— Как можно такое разрешать? Мы назначаем дату их рождения. Так не делается. Все звезды, астрологические знаки, луна, созвездия — все будет перепутано. Так или иначе, их появление на свет связано со всем этим, не так ли? Их гороскопы будут неверны, если я сама решу, в какой день им появиться. Я хочу подождать.

Роберто согласился со мной, но врачи поговорили с ним и убедили; к чертям все созвездия! Ситуация становилась слишком опасной. Они побеседовали со мной, и я дала согласие. Утром, когда появился врач со шприцем, я попросила: «Дайте мне позвонить Роберто».

— Сегодня, восемнадцатое июня, — сказала я. — Как ты думаешь, это хороший день?

— Восемнадцатое июня? Безусловно, отличный день. Вперед.

Пока Ингрид ожидала в больнице родов, на другом конце света разыгрывалась иная драма: отстаивание прав на встречи с Пиа. Лондонский эпизод настолько расстроил Ингрид, что она решила узаконить свои права. Она попросила Грега Баутцера подать в суд прошение о том, чтобы Пиа разрешили приехать в Италию во время летних каникул 1952 года. Для Ингрид это казалось совершенно нормальной просьбой, исходящей от матери. Но Петер воспринял ее как предполагаемую первую попытку отнять у него Пиа. Он не доверял Роберто. Вернет ли он Пиа обратно, если та окажется в Италии? И он отказал в просьбе. Дело слушалось в июле 1952 года. Судьей была женщина по имени Милдред Т. Лилли.

Содержание решения суда целиком зависело от непосредственной реакции Пиа. Грегсон Баутцер задал Пиа ряд вопросов:

— Встретившись со своей матерью прошлым летом в Лондоне, вы сказали, что любите ее и скучаете по ней. Вы сказали это только из вежливости?

— Я не помню, чтобы говорила, что скучаю по ней. Мы виделись друг с другом несколько дней. Мама спросила меня: «Ты счастлива?»

— Разве вы не говорили, что скучали по ней и хотели увидеть ее?

— Я не уверена, что произнесла именно эти слова. Мама никогда прямо не спрашивала меня, скучаю ли я по ней, а я никогда не отвечала: «Да, скучаю». Даже если бы она меня спросила, я ведь не смогла бы так прямо ответить: «Нет, я не люблю тебя».