Что касалось всего остального, мы с Ларсом всегда находили общий язык, и понемногу я оставила свои обиды. Мы даже решили, что можем все-таки жить вместе, что надо попробовать вернуть былые отношения. Мы и пытались это сделать, но ничего не получалось. Наш брак исчерпал себя.

И вот я, как обычно, вернулась к работе. Наверное, это-то и называется «наркомания творчества».

Время от времени в Жуазель звонил Бинки Бьюмонт. «Чем занимаешься?» — «Ничем». - «Одна?» — «Одна». — «Тогда слушай меня. Бери чемодан, садись в самолет и прилетай сюда. Оставь Ларсу записку и прилетай».

Машина встречала меня в аэропорту и отвозила в дом Бинки. Там, как всегда, было полно актеров и, как всегда, слышались бесконечные разговоры о театре. Меня охватывало необыкновенно теплое чувство — вокруг свои. Они говорят о себе, о сцене, о разных происшествиях. Смех, дружеское тепло... Бинки отличался необыкновенным остроумием. Он столько знал о театре, обладал таким даром творчества, что я всегда чувствовала, что нахожусь в хороших руках. Если он говорил, что все в порядке, значит, так и было. Я могла не соглашаться с ним, но если он говорил, что нужно делать так, а не иначе, то я шла за ним. Есть люди, рядом с которыми испытываешь чувство уверенности. На все доводы, которые он приводил, нужно было лишь отвечать: «Совершенно верно, так оно и есть».

Во время одного из нью-йоркских просмотров я вновь встретилась с Артуром Кантором, и с тех пор он начал играть в моей театральной жизни большую роль. Я говорю «вновь», потому что Артур рассказал мне, как, будучи еще подростком, видел меня в «Жанне Лотарингской». В то время он служил в театре «Элвин» посыльным: «Мисс Бергман желает съесть сандвич с мясом! Артур, беги и принеси!»

Он сделал карьеру в театральном мире и работал теперь с Бинки Бьюмонтом, добывая деньги на осуществление их проектов. Однажды Артур позвонил мне и сказал: «Я только что прочитал очень смешную пьесу Сомерсета Моэма «Преданная жена». Бинки нравится. Я отсылаю ее вам, может, и вам она придется по душе».

Пьеса мне понравилась, хотя и показалась чуть старомодной. Я знала, что Этель Барримор играла ее в Америке и на премьере ужасно напутала в тексте (что я могу понять как никто другой). После спектакля Сомерсет Моэм пришел в ее уборную, и по его лицу она поняла, насколько он расстроен. Ведь весь его прекрасный текст был перевернут с ног на голову. Но, прежде чем он успел произнести хоть слово, она оживленно прощебетала: «Не беспокойтесь, мистер Моэм, мы будем играть этот спектакль целый год». Так оно и случилось.

Но нынче шел уже 1973 год, а не 1927-й. Я считала, что пьеса несколько устарела, о чем и поведала Джону Гилгуду, который собирался быть режиссером спектакля.

Он ответил в своей мягкой, ласковой манере: «Все, что придает шарм этой пьесе, — это ее старомодность, Ингрид».

Именно такие слова мне и хотелось услышать, и мы начали работу.

Однажды мы с Джоном пришли к Бинки обсудить костюмы. Бинки не очень хорошо себя чувствовал и лежал в постели, правда, он сказал, что попозже намеревается встать и пойти в гости.

Мы просматривали старые журналы 20-х годов, чтобы представить, как одевались наши герои, обсуждали вопрос о месте будущей премьеры. Бинки сказал, что хорошо бы сыграть первый спектакль в неожиданном месте — в Амстердаме, например, или в другом городе на континенте. Мне показалось, что это неплохая идея.

Мы ушли, а Бинки поднялся и отправился в гости. Позднее его друзья рассказывали мне, что он, как всегда, был душой общества. Стены чуть не рухнули от раскатов смеха, когда он пародировал Марлен Дитрих. Потом пришел домой, позвонил Артуру Кантору, сказал: «Я так рад, что Ингрид понравилась моя идея насчет премьеры на континенте. Завтра же займусь этим». Повесил трубку, лег в постель, уснул и больше не проснулся...

Пришло время, когда Джон сказал: «Ингрид, нам нужно продолжать работу над пьесой. Бинки не простил бы нам, узнай он, что мы бросили дело, которое он так хорошо начал».

И мы пошли вперед. Но на континенте премьеру мы так и не сыграли. Две недели мы показывали спектакль в Брайтоне, а потом, в сентябре 1973 года, дали премьеру в Лондоне, в театре «Олбери».

В «Санди таймс» Гаролд Хобсон опять высказал недовольство по поводу того, что Ингрид играет еще одну англичанку, произнося текст с «изысканной старательностью иностранки». Но театральные критики признали постановку «самым остроумным спектаклем в Лондоне», а «Дейли телеграф» назвала ее «необычайно развлекательной». В театре был постоянный аншлаг.

Многие газеты поместили большое объявление: «Г. М. Теннант с гордостью уведомляет, что поставленный Джоном Гилгудом спектакль «Преданная жена» с участием Ингрид Бергман, Джона Маккаллума, Барбары Феррис, Майкла Аллисона и Дороти Рейнолдс за неделю с 29 сентября по 6 октября побил все рекорды кассовых сборов в театре «Олбери»».

Тогда Ингрид и взялась за телефонную трубку.

Впервые я увидела мышей в «Олбери», когда гримировалась в своей уборной. Первые недели две я никому об этом не говорила, но когда появилось объявление в газетах, я набрала номер дирекции и спросила: «Билеты еще раскупают?»

В ответ прозвучало: «Это грандиозно! Потрясающе! Продано абсолютно все». — «Тогда, может быть, вы что-нибудь сделаете с моей уборной? Ее не мыли и не красили с тех пор, как построили театр. Ковер в грязи. На диван я сесть не могу, потому что проваливаюсь между пружинами. Я не хотела вас беспокоить до тех пор, пока не удостоверилась, что спектакль пользуется успехом. И сейчас вы, может быть, займетесь ремонтом?» Дирекция так и сделала.

Когда Ингрид после спектакля давала интервью, она не скрыла, что ей исполнилось уже пятьдесят восемь лет. «Но грусти это у меня не вызывает. Я еще буду праздновать свои дни рождения года два, а то и больше, а потом перестану. В «Преданной жене» у меня очень хорошая роль, со множеством смешных диалогов. Пьеса, правда, старомодна, но в новой драматургии я никак не могу найти вещь, которую могла бы понять. Раньше я играла в основном в серьезных пьесах, но так приятно слышать, когда публика смеется».

Опровергнув слухи о том, что ее брак с Ларсом подходит к концу она сказала: «Разберемся сами. Больше я не хочу об этом говорить».

Они еще «разбирались», когда ей пришлось срочно позвонить Ларсу в Париж, чтобы сообщить важные новости.

Я только что вернулась из театра в свою квартиру и лежала в постели, просматривая газеты. На глаза мне попалось письмо женщины, рассказывающей о том, как она прочитала статью о раке груди. Если бы не эта статья и те меры, которые она своевременно предприняла, ее бы, возможно, уже не было в живых.

В то время публиковалось множество статей о раке груди. Газеты рассказывали о том, как перенесла операцию Бетти Форд, жена президента, потом писали о госпоже Рокфеллер, подчеркивали, что все женщины должны время от времени проверяться, потому что любая опухоль, независимо от ее величины, может вызвать серьезные последствия. Прочитав статью, я почти бессознательно ощупала себя. Вдруг моя рука остановилась. «Боже, — подумала я. — Нет, этого не может быть. Не может быть со мною».

Я тут же позвонила Ларсу в Париж.

— Немедленно обратись к врачу, — сказал он. — Немедленно. Завтра же.

— Но я занята в пьесе, а впереди тур спектаклей. Сейчас я ничего не могу предпринимать.

Первые несколько дней я никому ничего не говорила и никуда не обращалась. Я только спросила Гриффа:

— Мне будут выплачивать страховку, если я не смогу играть?

Сквозь стекла очков в роговой оправе Грифф кинул на меня быстрый серьезный взгляд:

— Страховку? А что случилось? Ты больна? По-моему, на больную ты не похожа.

— Понятно, — произнесла я. — Значит, я не застрахована. Это все, что я хотела узнать.

— Конечно, ты не застрахована. А зачем это нужно?

Нет Ингрид Бергман — нет спектакля. Если ты не сможешь играть, он просто сойдет со сцены.