Эд Килли — первый менеджер картины, присланный «РКО», — продержался месяц. Его сменил Гаролд Льюис, известный в Голливуде своим умением улаживать любые конфликты. Высокий, крепкого телосложения, грубоватый, агрессивный, Гаролд прославился тем, что мог доставить на съемочную площадку хоть черта в ступе. Он-то и сделал все возможное, чтобы ускорить процесс съемок, — гора пленки, готовой к отплытию в Америку, быстро росла.

Для Роберто великие фильмы являлись плодом воображения и души их создателя. В состоянии душевного подъема он мог работать как маньяк. Но каждый день стоять у конвейера? Нет! И Роберто усмирял деятельный напор Гаролда с изяществом и ловкостью опытного матадора. Поблескивая своими итальянскими глазами, он придумывал тысячу причин для объяснения недостачи нужного метража. С обезоруживающей вежливостью он вербовал Гаролда в помощники. Не сможет ли Гаролд устроить так, чтобы на вершине вулкана у измученной группы был запас пресной воды? Не возьмется ли Гаролд сделать так, чтобы серебристого тунца, путь которого из Атлантики лежит через Средиземное море и огибает Сицилию, бить именно здесь, чтобы можно было заснять это для фильма? А может быть, у Гаролда налажена связь с самим господом богом и благодаря этому можно будет устроить извержение вулкана именно в тот момент, когда ярко светит солнце?

Проявления натуры Роберто были безгранично разнообразны: изворотливость, беспощадность, взрывчатость, гневливость соседствовали с самым очаровательным благоразумием. Никто не мог руководить им, ему можно было только уступать дорогу. Хотя в те первые дни на Стромболи Ингрид попыталась сделать невозможное.

Ее запись в дневнике от 7 апреля 1949 года полна надежды: «Подготовка к съемкам». Пятничный листок пуст, а субботняя страница сохранила более осторожное заявление: «Пробуем начать съемки». Воскресенье: «Фильм начали».

Причиной этой долгой раскачки явилось то, что Роберто уговорил превратиться в актеров жителей деревни Стромболи. Он представлял их как «любителей». Но очень скоро Ингрид потеряла веру в то, что они могут претендовать даже на столь снисходительное определение.

Теперь-то мне ясно, что Роберто не любил актеров. Да, у него было среди них много друзей, поскольку он находил их забавными. Но он отказывался понимать, что человек может быть настолько тщеславен, что выходит на сцену и представляет там кого-то, что он, как петух, красуется уложенными волосами и тщательно наложенным гримом. «Вы понаблюдайте, как актер проходит мимо зеркала, — говорил он. — Я не говорю о женщинах — они всегда смотрятся в зеркало. Но ведь актер просто не может пройти мимо зеркала, не поправив галстук, не откинув назад прядь волос или не изобразив еще что-нибудь в этом роде».

С самого начала у меня не было никаких сложностей в работе и общении с Роберто. Иногда ему бывало трудно объяснить, что он хочет, но потом шел не просто обмен мыслями. Я читала по его глазам. Даже если он не мог словами объяснить, что ему нужно, я чувствовала, что именно он хотел увидеть.

Но в те первые дни на Стромболи, боже всемогущий!.. У нас не было профессиональных актеров, одни эти любители. Я никогда не забуду первой большой ссоры, происшедшей у нас с Роберто. День за днем я стояла, смотрела. Наконец я взорвалась. Меня просто трясло от злости. «К черту твои реалистические фильмы! Эти люди даже не знают своего текста, они не знают, где им стоять. Им вообще все равно, что делать! Я не вынесу больше ни дня работы с тобой!»

Наступило долгое молчание. Слишком долгое для влюбленных. Даже итальянцы на минуту прекратили разговоры. Люди, которых набрал Роберто, были простыми крестьянами. Я ничего не имею против крестьян, кроме того, чтобы их использовали в качестве актеров!

Во время съемок они ни на что не обращали внимания, просто стояли, смеясь и болтая, и Роберто обычно говорил: «Ну вот, теперь подойдите сюда, к этой отметке. Здесь находится камера. Понятно?» На что они отвечали: «Подойти сюда, и все?» Тогда Роберто предлагал им тему, которую они должны были обсуждать. Они тут же оживленно начинали болтать, а я стояла как идиотка, потому что не говорила по-итальянски и понятия не имела, о чем идет речь. Я совершенно не представляла, когда они закончат свою беседу, поскольку итальянцы могут говорить бесконечно. Время от времени я спрашивала: «Вы уже закончили? или «Что я должна отвечать?». Полнейший хаос.

Чтобы решить эту проблему, Роберто приделал бечевки к носкам их ботинок. Держа в руках целую связку этих бечевок, он дергал за ногу одного — тот начинал говорить, потом другого — вступал этот. У меня на туфле не было никакой бечевки, поэтому я оставалась в полном неведении, когда наступит мой черед вступать в разговор. И это называлось реалистическим методом съемок! Ни один диалог не готовился заранее, да их попросту и не было! Порой мне казалось, что я схожу с ума.

А вулкан... Вулкан! В первый раз, когда мне пришлось взбираться на вершину, мы потратили на подъем четыре часа. После двух часов пути я села и, задыхаясь, проговорила: «Прошу прощения, но я больше не могу». Отдохнув, я все же вскарабкалась на вершину, и там я уже способна была только лечь и умереть. Я знала лишь одно: с такими темпами мы никогда не начнем съемок, не говоря уж об их окончании.

Роберто, конечно же, воспринимал мои взрывы как нормальное проявление нрава кинозвезды. Да, я была влюблена в него, потому что он был редкостным человеком. Я никогда не встречала подобных ему людей. Я не знала никого, кто владел бы таким чувством свободы. Он творил нечто большее, чем жизнь. Жизнь приобретала новые формы, новые размеры, новые горизонты. Он наделял меня смелостью, которой я никогда раньше не обладала. Ведь я всегда чего-то боялась, а он говорил: «Бояться? Чего? Что есть в жизни такое, чего можно бояться?» Роберто не боялся ничего и никого. Исключение составлял суеверный страх перед определенными числами и черными кошками, перебегавшими ему дорогу. Если перед машиной пробегала черная кошка, он останавливался и ждал, пока перед нами проедет другая машина, водитель которой возьмет на себя его неудачу.

Но, несмотря на все бури, Ингрид никогда не сомневалась в Роберто, никогда не теряла любви к нему.

в конце долгого дня его обаяние, заботливость и незащищенность всегда побеждали ее. И даже больше. По ее мнению, Роберто, о чем свидетельствовали именно все противоречия его натуры, был одним из выдающихся первопроходцев в кино XX века. Она твердо верила в его гениальность. И знала, что он использует тот же документальный метод съемок, что и в «Открытом городе». Она услышала целую историю о том, как создавался этот шедевр.

У небольшой группы, снимавшей «Открытый город», почти не было денег. Но идея, захватившая их, основывалась на обжигающей правде их собственных жизней и страстного желания запечатлеть свое время в истории. Они выпрашивали, выклянчивали деньги у кого только можно, а когда дела стали совсем плохи, режиссер заложил свою мебель. Они наняли оператора и группу, которые знали, что шансов заработать больше, чем на пропитание, у них нет.

В конце войны запас кинопленки был так же истощен, как и запас братской любви, и, хотя им периодически удавалось «позаимствовать» пленку у американских военных кинодокументалистов, чаще всего Роберто Росселлини вынужден был покупать рулоны тридцатипяти-миллиметровой пленки у римских уличных фотографов. Это предполагало, конечно, что работать придется с пленкой плохого качества. Именно поэтому некоторые кадры получились мутными. Часто у них не было достаточного освещения, и некоторые сцены смотрелись так, будто съемка велась в пасмурный день. Из-за неисправного записывающего устройства часто пропадал звук, но в те времена Росселлини еще не был твердо убежден в силе разговорного диалога, в том, что он повышает ценность фильма. Он полагал, что публика запоминает то, что видит, а то, что слышит, забывает.

Его фильм черпал силы в несокрушимой способности итальянцев к возрождению. И проявлялась она в городе, лихорадочно ожидавшем откровения, которое объяснит и его отчаяние, и его надежду на новый подъем.