Пожалуй, лишь Эдинбург способен устроить культурный кризис подобного масштаба, смешав воедино религию, философию, образование и политику. Разногласия не утихли даже после вмешательства Вестминстера, отправившего в Шотландию вторую Королевскую комиссию, а затем принявшего закон о шотландских университетах (1858). Этот закон предусматривал простой, в духе вигов, ответ на разброд в умах — англизацию. Студентам-шотландцам впредь не полагалось изучать предметы по собственному выбору, отныне им надлежало руководствоваться учебным планом по английскому образцу. Многие в Шотландии сомневались в целесообразности этих нововведений, пусть они и доказали свою жизнеспособность в Англии, где была построена отличная система научного и технического обучения. Еще закон наделил каждый шотландский университет новой формой управления: преподаватели, аспиранты и студенты все получали соответствующие права, как подобает этим общественным, поистине народным учреждениям. В Эдинбурге для муниципального колледжа ранее было предусмотрено — так сложилось исторически, — что лорд-провост и асессор из городского совета должны также быть членами правления заведения. Иначе тесные отношения совета и университета, насчитывающие почти 300 лет, оборвались бы, Эдинбург присоединился бы к национальной системе высшего образования и в будущем подстраивался бы под нее, а не под местные потребности.[341]

И все же в иной плоскости связи университета с городом должны были сохраниться и даже укрепиться на десятилетия вперед. В 1870 году 34 процента студентов были из самого Эдинбурга, а 42 процента — из остальной части Шотландии, еще же 20 процентов составляли иностранцы. К 1910 году число жителей Эдинбурга увеличилось до 42 процентов, число представителей остальной Шотландии сократилось до 26 процентов, а число иностранцев возросло до 29 процентов. Едва женщины получили в 1896 году право на обучение, приблизительно половина студенток оказалась из Эдинбурга. Сложилась система, при которой, не покидая дома, ученики городских школ могли продолжать обучение в университете, а затем строили карьеры хорошо оплачиваемых специалистов. Конечно, наиболее честолюбивые уезжали, рассчитывая на большее, и нередко их надежды оправдывались. Но многих вполне удовлетворял «безопасный достаток в знакомой среде». Без сомнения это помогало формировать и поддерживать преемственность в характере города.[342]

Но культурный кризис затронул и школы Эдинбурга. Школа Хай-скул, прославленная своими достижениями, собиралась в 1824 году отмечать свое 700-летие, когда вдруг начали возникать сомнения относительно качества предлагавшегося в ней обучения. Кокберн утверждал, что Хай-скул «снижает требования, возможно, намеренно, дабы соответствовать пожеланиям тех мальчиков, которые составляли более двух третей учеников и для которых классическое образование представлялось бесполезным».[343] Между тем «латинизация» шотландского общества была чрезвычайно велика: по меньшей мере священники, а также адвокаты и врачи Эдинбурга широко использовали латынь и изучали этот язык по причинам сугубо практическим. Шотландцы не ожидали от иностранцев, что те захотят понимать их наречие, и потому нуждались в языке общения, каковым в XVIII столетии и до некоторой степени в XIX веке оставалась латынь. Но фетиш классического образования, который возник в викторианской Англии как инструмент управления империей, представлялся чужеродным. Однако для вигов, наподобие Кокберна, Англия была образцом для подражания во всем: если лучшие английские школы выпускают учеников с тем же багажом знаний, каким обладал начитанный древний римлянин, именно это следует делать и лучшим шотландским школам. Именно из этих соображений была основана Эдинбургская академия, которая намеревалась поднять стандарт классического образования, принимая преподавателей из Англии, способных подготовить студентов к поступлению в Оксфорд или Кембридж.

Кроме того, процветающий город здраво рассудил, что необходимо приложить определенные усилия, дабы поддерживать на должном уровне собственные, относительно высокие стандарты образования. И здесь могла помочь богатая история «образовательной филантропии» Эдинбурга. Старейшие школы Торговой компании и Хериота, функционировавшие и как приюты, доказывали, как глубоко она укоренилась. А теперь пожертвования потекли быстрее и сделались обильнее.

Местность на голом западном берегу Уотер-оф-Лейт, в пригородном парке за мостом Дин-Бридж, представляет собой смотровую площадку, откуда открывается вид на окружающие здания, со скучными или, наоборот, вычурными фасадами; в этих зданиях помещались четыре учреждения, игравшие заметную роль в середине XIX века; зимой, когда не мешает листва, можно разглядеть и пятое, если вытянуть шею. Это больница Дональдсона (1841–1851), школа Джона Уотсона (ныне Национальная галерея современного искусства; 1825), сиротский приют Дина (ныне галерея Дина; 1831–1833), колледж Стюарта и Мелвилла (1848) и, в стороне, колледж Феттес (1864–1870). В других районах города имелись свои социальные ориентиры, в таком количестве, что некоторые спонтанно сосредоточивались на конкретной сфере деятельности (как Дональдсон на заботе о глухих). Эти заведения восходят ко временам задолго до возникновения национальной системы школ в Шотландии, когда все полагалось финансировать на местном уровне — и это в культуре, полагающей скупость и бережливость величайшими достоинствами.

Благотворительных учреждений в целом наблюдался даже переизбыток. Большую часть средств они получали от городской собственности, а потому стремительно развивались. Поскольку тут рачительность сочеталась с филантропией, вставал вопрос, наилучшим ли образом используются доступные ресурсы. Например, многие ученики приютов жили на пансионе, но при этом почти все они были уроженцами Эдинбурга, как и полагалось по правилам обучения. Но насколько необходимо тратить деньги на их проживание и питание?[344]

Торговая компания решила, что такой необходимости нет, и в 1879 году изменила статус своих приютов. Она создала пять крупных школ дневного обучения, со скромной оплатой за образование и с благотворительными свободными местами. Затея имела успех. Всего за несколько лет эти школы обрели 4000 учеников и 213 учителей — сравните с 400 и 26 соответственно во всех приютах до 1879 года; наибольшую пользу реформа принесла девочкам. Приют Хериота обсуждал, следовать ли примеру, и обсуждение обернулось жаркими спорами, потому что среди образовательных учреждений Эдинбурга школа Хериота наиболее последовательно готовила мальчиков к профессиональной деятельности на благо города. Приют к тому времени настолько разбогател, что построил тринадцать общественных начальных «наружных» школ в городе. Самые мобильные и энергичные представители рабочего класса считали приют ценным подспорьем, которое прилагает немало усилий для удовлетворения их потребностей. Как выразился Эдинбургский совет рабочих профессий, приют успешно «создавал респектабельный, мыслящий, умелый класс ремесленников или горожан». Именно поэтому люди решительно возражали против следования примеру Торговой компании и введению оплаты за обучение. Впрочем, после долгой борьбы, в 1885 году плату все-таки ввели. Историки расценивают это событие как непростительную ошибку, как типичный образчик викторианского ханжества и торжества привилегий.[345]

В связи со сказанным выше стоит остановиться на сословном делении Эдинбурга. Далеко не всегда городские парадоксы проявлялись в победах «аристократов» над «работягами»: на самом деле, после двух революций XVII столетия, двух восстаний XVIII столетия и раскола в XIX веке счет был примерно равным. Эдинбургу хватало социальной напряженности, и все же в городе витал дух эгалитаризма, вероятно, во многом из-за религии, но также и крепости гражданского общества (чего недоставало, например, Лондону).