– Благородный граф де Шаржполь, сир де Монтестрюк, мой господин, возвращается мертвым в свой замок.

Подъемный мост опустился и процессия перешла ров и опускную решетку.

Если бы Джузеппе, вместо того, чтоб войти через ворота, взял по тропинке, шедшей под скалой, на которой возвышалась стена замка, он, может быть, различил бы две обнявшихся тени, смутно вырисовывавшиеся в черной раме окна, на верху большой башни. Графиня обнимала графа де Колиньи и не могла с ним расстаться.

– Итак, настал час проститься, – говорила она, – и навсегда!

– Не навсегда, Луиза; я ворочусь.

Она качала головой и слезы текли по её лицу.

– Вы отложили отъезд на один день… вы подарили мне этот день, но и он прошел, как прочие… теперь все кончено!

Он говорил ей о будущем.

– Нет, нет! вы не вернетесь… Арманьяк так далеко… а в Париже так хорошо!

Ее душили рыдания; сердце билось в груди; ничто не могло успокоить её отчаянья, ни клятвы, ни обещания.

– Я чувствую, – говорила она, – что никогда уж вас не увижу!

Бледный свет, предвестник утра, начинал показываться на горизонте.

– Вот уж и день! – сказала она, вздрогнув. И, обняв его в последний раз, произнесла: – Прощай!

Она прильнула губами к его лбу и безмолвно указала на веревку, повешенную у окна. Граф де Колиньи повис на ней.

– О! нет, нет! не сейчас! – вскричала она.

Со стороны ворот послышался шум, потом завизжали цепи подъемного моста в пазах и раздался стук упавшего помоста.

– Боже! – сказала графиня, – это граф де Монтестрюк, должно быть!… Ступайте! ступайте!

Графиня простояла, задыхаясь в страхе, у окна, пока граф де Колиньи спустился по веревке и убежал в лес. Дрожащей рукой она схватила веревку и, притянув ее наверх, спрятала в сундук. Едва успела она затворить окно, как к ней в дверь постучали. Кровь бросилась ей в голову.

– Что там? – спросила она глухим голосом.

– Это я – Джузеппе, ваш слуга, с поручением к графине от графа де Монстрюк, моего господина.

Луиза пошла медленно к двери, прислушиваясь. Галоп лошади раздался вдали.

– Уехал! – прошептала она.

Она отперла дверь – и Джузеппе, со шляпой в руке, бледный, расстроенный, вошел в комнату.

– Графиня, – сказал он, кланяясь: –  вот письма, которые граф приказал мне вручить вам. Кроме того, он передал мне свой перстень для своего сына.

Графиня взяла у него из рук письма и перстень. Она смотрела на него с ужасом и боялась спросить.

– Но сам граф? – спросила она наконец.

– Граф следует за мною. Извольте взглянуть.

Он раздвинул складки портьеры и показал графине на носилках тело графа, поставленное двумя служителями посредине комнаты и окруженное четырьмя горящими свечами.

Из груди Луизы вырвался крик.

– Умер!

– Умер со шпагой в руке, как дворянин и как солдат. Вы видите, графиня, последняя мысль его была об вас,

– Где, когда, каким образом? спросила она.

В нескольких словах Джузеппе рассказал ей, как, проведя ночь за картами в Лектуре, граф отправился на рассвете искать барона де Саккаро, и как, застав его в Сен-Жан-ле-Конталье, он напал на него и убил.

– Тогда граф и написал письма, которые я обещал доставить вам. Потом он скончался от ран, получив отпущение нашей святой церкви.

Луиза упала на колена, закрыв лицо руками.

– Теперь, графиня, мое поручение исполнено и я могу идти.

И Джузеппе тяжело опустился на пол возле своего господина.

– Вот наконец и третий! – сказал он.

Служители, принесшие носилки, тогда же ушли. Графиня осталась одна с двумя трупами; кое-как она дотащилась до окна, ухватилась за него и с трудом выпрямились. Вдали, по дороге, при первых лучах света, неслось облако пыли, будто уносимое ветром.

– Ах! – сказала она, – вдова и одна!

Она подошла к столу.

– Но я могу написать, – продолжала она, – послать к нему верхового, вернуть его… – Она уже готова была опустить перо в чернила, но бросила его. – Как! – сказала она себе, – я предложу ему руку и вместе с ней заботу о разорённой женщине!… Если граф де Монтестрюк искал смерти, то я, зная давно его дела, могу догадаться, что у него ничего не осталось… Сделаться бременем для него, после того как была его счастьем, мне!… ни за что. И кто знает? может быть еще он и откажется… О, нет! Я сохраню имя, которое ношу, и добьюсь, чтобы сын того, кого уж нет больше в живых, носил это имя с честью.

Она затворила окно и уж не смотрела на белое облако, исчезавшее вдали.

– Теперь прошедшее умерло; надо думать только о будущем, продолжала она.

Графиня позвонила. Вошел слуга.

– Доложите графу Гуго де-Монтестрюку, что мать желает его видеть, – сказала она.

Через минуту вошел ребенок по-видимому, лет семи или восьми; она взяла его за руку, подвела к телу графа Гедеона и сказала:

– Отец твой умер, сын мой; мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, граф.

Скоро зазвонили колокола капеллы и церкви и возвестили вассалам графа де Шаржполя о смерти господина. Со всех сторон сбежались они преклонить колена вокруг гроба, покрытого большим покровом из черного бархата с фамильным гербом, и окруженного сотнями свечей, горевших в дыме ладана. Но за толпою слуг показались и жиды с кривыми лицами, и жадные как волки ростовщики.

Графиня приняла их сама и, указывая на длинные столы, поставленные на дворе, сказала им:

– Идите и ждите; завтра замок будет ваш; сегодня он принадлежит смерти.

Черные значки развевались на верху башен и черные драпировки висели из окон. Похоронное пение раздавалось под сводами капеллы, наполненной дымом ладана. Графиня пробыла в ней целые сутки, преклонив колена на голых плитах, опустив покрытую вуалью голову, сложив руки в молитве, окруженная слугами замка, в слезах.

Когда она вышла из капеллы, это была уж не та женщина, которая вошла туда. Лицо её было бледно, как мрамор, и в заплаканных глазах светилась твердая решимость. Кротость и мягкость выражения исчезла и заменилась суровостью; вместо огня молодости, появилась грустная покорность судьбе и взгляд её ручался, что у неё достанет силы воли, чтобы остаться такою уже навеки. Прежде она была изящной, теперь стала величественною.

После великолепных похорон, на которые графиня отдала свои последние деньги, желая, чтоб они были приличны её положению и имени, она велела отворить настеже двери замка и позвать тех, кого удалила накануне.

– Из всего, что здесь есть, мне ничего больше не принадлежит, – сказала она им, – можете войти; мой сын и я – мы уходим.

Взяв с собой старого конюшего и двух служителей, которые поклялись никогда не оставлять ее, вся в черном и держа сына за руку, графиня прошла твердым и спокойным шагом через подъемный мост и, не оглядываясь на эти старые стены, в которых оставляла столько воспоминаний, пошла по дороге изгнания.

Ребенок шел возле матери, поглядывая на нее украдкой в беспокойстве и смутно понимая, что случилось нечто необыкновенное. В первый раз он почувствовал тяжесть смерти, вспоминая образ отца, неподвижного и бледного на парадном ложе. Когда исчезли из виду башни замка, он заплакал потихоньку.

Агриппа – так звали старого конюшего – не смел расспрашивать графиню, но говорил про себя, что не оставит ее, куда бы она ни пошла.

На повороте торной дороги, которая вела из замка Монтестрюка в окрестные поля, их ожидала запряженная сильной рабочей лошадью телега, приготовленная Агриппой по приказанию графини. Она села в нее с сыном.

– Как, графиня! в этой телеге, вы? – сказал Агриппа в негодовании. – Позвольте, я побегу в замок и приведу…

– Не надо! – сказала она, протягивая свою белую руку… – Разве я тебе не сказала, что все остающееся там теперь уж не мое? Слушайся же меня, как ты слушался своего господина.

Не возражая более и подавив вздох, Агриппа взял лошадь за узду и спросил:

– Теперь же, куда прикажете везти вас, графиня?

– В Лектур, к герцогу де Мирпуа.

Под вечер телега, поднявшись на склон горы, по которому граф де Монтестрюк проезжал за три дня, остановилась у дверей того самого отеля, в который и он тогда постучался. Герцог де Мирпуа был дома.