— Собираешь? — поинтересовалась Аги.
— Собираю, — не стала возражать Кати, хотя никогда и не думала собирать этикетки.
— А я уже только марки собираю, — снова заговорила Аги. — И папа тоже собирает. Он говорит, что, если постараться, со временем можно получить за них много денег. Его коллекция уже сейчас стоит несколько тысяч форинтов.
Кати не отозвалась. Они опять помолчали, потом Аги начала снова:
— Раньше я собирала салфетки и открытки. Затеяла как-то собирать и спичечные коробки, но мама все выбросила. Она сказала, что не терпит хлама в квартире.
Кати уже совсем было решила достать свою коробку с пуговицами — она складывала в нее самые красивые, — но тут ей пришло в голову, что Агина мама и на это сказала бы «хлам». Поэтому она осталась сидеть на стуле, поджав под себя ноги. Аги снова пришлось начинать разговор:
— Ты уже не больная?
— Нет, еще немножко больная.
— А в школу когда пойдешь?
— Не знаю. Сегодня зайду к дяде доктору, он скажет. Может, через неделю. Я четыре инъекции получила. Знаешь, что такое инъекция?
— Знаю, — с достоинством отозвалась Аги. — Меня и оперировали уже. Миндалины вырезали! Я пять дней пролежала в больнице. Другие только по три дня лежали, у них миндалины поменьше, а у меня такие были, что целых пять дней пролежать пришлось.
Кати вдруг обнаружила, что всей душой ненавидит миндалины Аги Феттер, которых, собственно говоря, у нее уже и не было.
Аги уставилась в потолок. Кати подумала, что она разглядывает паутину, которой и правда хватало. Папа как раз вчера с удовольствием заметил, сколько у них паутины; он говорил, что значит, у них тепло в комнате, потому что там, где плохо топят, пауки не живут. Но Аги думала, очевидно, не об этом.
— Тащи сюда задачник, — сказала она, — сделаем несколько примеров. Тогда тебе меньше придется подгонять, когда в школу пойдешь.
Кати побежала на кухню и открыла ящик. Она опять решила уже вместе с портфелем достать и коробочку с пуговицами. Но вдруг услышала изумленный возглас Аги, вышедшей следом за ней на кухню:
— Ты держишь свои вещи в ящике для угля?!
— И ничего не для угля! Ты что, перегородки не видишь?
Аги вздернула носик и пропела:
— Моя мама сильно побила бы меня за такое! Правда, у тебя ведь нет мамы, так что тебя и бить некому.
— Да, — сказала Кати. Коробочку с пуговицами она доставать не стала.
Облокотившись о стол, они принялись решать примеры. Объясняла Аги хорошо, четко. Кати слушала ее внимательно и легко все поняла. Следующий пример они тоже решили, все шло очень гладко, но Аги вдруг надоело.
— У тебя есть настольные игры? — спросила она.
— А что это? — с тоской спросила Кати.
— Так ты и этого не знаешь? — скривила губы Аги. — Ну, как тебе объяснить… Кидают кубик и играют…
— Послушай, Феттер, — сказала вдруг Кати сурово, — зачем ты, собственно, ко мне пришла?
— То есть… то есть как… — забормотала Аги растерянно. — Ну, просто мы тебя поделили. Ведь почти весь класс ходит… А я ведь звеньевая — значит, тоже должна была прийти. Но если тебе не нравится, пожалуйста, могу уйти!
— Ну и убирайся! И больше не приходи, никогда не приходи, обезьяна несчастная! Слышишь?!
Как только Кати выложила все Феттер, ей сразу стало легче. Даже злость пропала. Теперь она уже и не сердилась бы, если б Аги осталась.
Но Аги вскочила разъяренная. Все ее веснушки так и пылали от возмущения. Ее выгоняют! И кто? Лакатош! Когда ее даже старшеклассники приглашают! Она и у Эмё Табори была даже! А ведь Эмё Табори в пятом учится, и потом она артистка. Настоящая артистка, в театре выступает! Папа у нее дирижер, и когда искали для какой-то пьесы девочку, он привел Эмё. И с тех пор она каждый вечер играет в этой пьесе. Там рассказывается, как папа хочет уехать из дому и покинуть семью, но из-за ребенка — из-за Эмё то есть — все же остается. Как странно, что у самих Табори все наоборот! Их папа все-таки уехал; Эмё так и не сумела задержать своего настоящего отца! Они уже не жили вместе, когда Аги была у них.
Во всяком случае, даже Табори радовалась, когда она пришла, только этой Лакатош не угодила! А ведь если бы ее мама знала, ох и попало бы ей! Но все-таки Аги пришла. Да и как было не прийти, что бы тогда сказали в классе!..
Вспомнив об этом, Аги повернула от дверей обратно. Кати не поверила своим глазам, когда Аги, только что красная как рак, вдруг сказала:
— Ну ладно, ну их, настольные игры, давай лучше еще примерчик решим.
Гнев у Кати уже как рукой сняло, а покладистость Аги ее так растрогала, что она, не задумываясь, вытащила из шкафа, с самого низу, плитку молочного шоколада с орехом. Честно говоря, Кати еще ни разу в жизни не ела шоколада в плитках, только шоколадные конфеты, да и те наперечет. Плитку принес ей как-то вечером папа. Кати спрятала ее — нельзя же просто так, ни с того ни с сего, есть плиточный шоколад! Он ведь, наверное, совсем особенный, не такой, как маленькие шоколадки. Вот в воскресенье — другое дело. Или когда поправится, или, может, праздник какой подоспеет.
Аги радостно схватила плитку.
— Это мой любимый, — заявила она, — молочный, с орехами! Папа мне всегда такой покупает!
Она сунула его к себе в портфель и пообещала Кати обязательно еще как-нибудь зайти и позаниматься.
Больше она не пришла, но на сборе отряда сделала такой гладкий и такой великолепный отчет о своем посещении больной Кати, что ребята единодушно присудили ей одну из трех книг, которые они купили за сданную макулатуру. А в отрядном дневнике записали: «За действенную помощь больному товарищу». О слове «действенная», правда, немного поспорили, Кертес сперва предложила просто «за хорошую помощь», но Шашади сказала, что это ничего не значит и надо написать «действенная». На том и порешили. А две оставшиеся книги отдали пока тете Дёрди, чтобы она спрятала в шкаф…
Кати между тем звонила к доктору Шошу. Дверь открыла ей тетя Аннуш. На ней был белый, ослепительно чистый крахмальный передник. Кати хотела быть великодушной — пусть тетя Аннуш не думает, что Кати сердится на нее и сейчас все расскажет дяде доктору, — поэтому она сказала:
— Ой, тетя Аннуш, насколько же вам лучше в этом чистеньком переднике, чем в том грязном халате, который вы обычно надеваете!
Но тетя Аннуш неправильно поняла намерение Кати. Во всяком случае, не высунь доктор Шош в это время голову из своего кабинета, тетя Аннуш захлопнула бы перед ней дверь.
— Ну, раздевайся, — сказал доктор, — а я тем временем оденусь, ведь как-никак ты тоже пациент! — И он надел белый халат.
Кати стояла в трусиках, скрестив руки на груди. Доктор Шош вынул трубку, два конца засунул себе в уши, а третий, круглый и холодный, прижал Кати к спине. Кати некоторое время подышала, как просил доктор, потом оделась.
— Скажите, пожалуйста, я — кто? — спросила она беспокойно.
— То есть как это — кто?
— Ну, вот когда вы надевали халат, так что-то такое сказали про меня…
— Что ты пациент?
— Да, да, — закивала Кати. — Что это такое?
— Так называют больных, которые приходят к доктору. Это от латинского слова… Ты знаешь, что такое латынь?
— Нет.
— Это язык. Ну, как немецкий или русский. Только тот народ, который говорил на нем, уже вымер. Но для медицины это исключительно важный язык, потому что болезни обычно называются по-латыни. Ну, довольно с тебя?
— Да, только скажите, пожалуйста, будьте так добры, если я захочу быть доктором, мне тоже придется латынь учить?
— Уж не хочешь ли ты и впрямь быть доктором? — засмеялся доктор Шош.
— А почему бы нет? — обиженно передернула плечами Кати. — Я уже почти что была доктором в одной пьесе, но потом произошла одна вещь и помешала…
Что произошло, Кати не стала рассказывать, потому что доктор уже отошел к письменному столу и уселся писать рецепт.
— И потом, вообще ведь я уже и переписку веду, — повысила Кати голос, так что доктор Шош вскинул голову. — Вот, посмотрите! — И она вынула из кармана большой белый конверт. — Письмо, — пояснила она, словно доктор мог принять его случайно за котенка. — Мне его бабушка написала, потому что и я ей писала. И теперь мы с ней переписываемся.
