Граф Прованский, уже беспокоясь по поводу возможных откровений де Фавра, усомнился также и в скрытности Мирабо и стал избегать своего советника. Упорному Мирабо удалось в начале января 1790 года убедить монсеньора представить королю прошение «стать номинальным лоцманом нового экипажа, без которого корабль не сможет двигаться дальше». К этому важному документу, найденному в бумагах Лафайета в виде полицейской копии, должен был прилагаться проект договора между королем и Мирабо через графа Прованского.

Проект договора между престолом и Мирабо сильно походил на тот, что предлагал Лафайет в октябре. В нем значилось обещание посольской должности; в ожидании этого Мирабо станет получать ежемесячно 50 тысяч ливров в течение четырех месяцев, что позволит ликвидировать его общий пассив. Через посредство монсеньора тайный советник будет делиться своими познаниями с королем при условии, что «в случае если г-н де Мирабо не будет уверен в достоверности фактов, которые он собирается сообщить, он воздержится от разговоров на данную тему». Обстоятельства, связанные с этим договором, настолько смутны и неясны, что можно усомниться, получил ли Людовик XVI этот план от своего брата.

«Всё бесконечно туманно, — писал Мирабо де Ламарку, — ясно только одно: они хотят заполучить себе на службу людей-амфибий, которые обладали бы талантами человека и душой лакея. Их безвозвратно погубят страх перед людьми и то, что они всегда переносят мелкое отвращение и хрупкую привлекательность из другого порядка вещей на тот, где самое сильное недостаточно сильно».

Похоже, надежда прийти к власти при посредстве графа Прованского довольно быстро сменилась полным разочарованием. Трезво взглянув на вещи, Мирабо писал в конце января 1790 года: «Вечно сведенный к роли советника, никогда не имея возможности действовать, я, возможно, разделю судьбу Кассандры: я всегда буду прорицать то, во что невозможно поверить».

Свести деятельность Мирабо после 7 ноября 1789 года к одним только интригам значило бы дать ложное представление о его характере. После своего славного поражения он способствовал тому, чтобы его главной деятельностью считали появление на трибуне, где всё приходило ему на помощь, заставляя людей позабыть о его странной внешности. «Трудно себе представить, но невероятная сила таится в моем уродстве, — говорил он, — когда я встряхиваю своей ужасной гривой, никто не смеет меня прервать».

Еще прежде атаки на Неккера 20 ноября 1789 года, восстановившей его престиж, Мирабо выдержал поединок с Национальным собранием: 14 ноября он во второй раз выступил по поводу деления королевства на департаменты; четыре дня спустя он дополнил свое выступление речью о праве избирателей от каждого департамента выбирать своих депутатов среди кандидатур по всему королевству. 25 ноября он восстал против применения марсельским прево прежней процедуры, несмотря на декрет Национального собрания об уголовной процедуре.

Интрига (если таковая имела место) с монсеньором и Фавра не полностью захватила Мирабо — в это же время, в декабре 1789 года, он произнес в Национальном собрании с десяток речей; даже если допустить, что они почти полностью были написаны его командой, в каждой угадывается властная рука трибуна. Некоторые из них (например, речь от 10 декабря о ступенчатости выборов государственных служащих) до сих пор потрясающе актуальны. Отметив некомпетентность большинства своих коллег, Мирабо выразил пожелание, чтобы депутатом мог стать только человек, прежде находившийся на выборной должности муниципального или департаментского уровня. Встретив резкую критику со стороны Барнава, Мирабо во второй раз стал отстаивать те же положения 15 декабря. Его оппонентом выступил тогда его младший брат, и Мирабо высмеял его, попросив «объявить публично, рассчитывал ли он, начиная военную карьеру, дослужиться до чина полковника, который получил и которым теперь обладает». Депутаты расхохотались, но все же не сочли возможным уподоблять политическую карьеру военной.

24 декабря состоялось храброе выступление в пользу наделения гражданскими правами евреев и актеров; 29 декабря Мирабо обрушился на аристократическую Женевскую республику, предлагавшую аванс в 900 тысяч ливров. «Женевцы хотят купить благосклонность Национального собрания!» — прогремел он, чем заставил отвергнуть эту корыстную милостыню.

Январь и февраль 1790 года были не менее урожайными. Полтора десятка выступлений на самые разные темы: привилегии Бретани, очередная уголовная процедура в Марселе, требования «владетельных князей» Эльзаса, отмена по закону монашеских обетов, знаменитый и трогательный призыв к отмене работорговли.

Этот поток красноречия был выверенным способом сохранить свою власть над Национальным собранием. Власть же эта столь явно возросла, что двор и король встревожились; это обусловило некоторые события первой четверти 1790 года.

В конце декабря 1789 года маркиз де Фавра был арестован; уже в январе Талон вырвал у него первые признания. Невозможно предположить, что Людовик XVI не распорядился, чтобы его держали в курсе дела. Что показало следствие? Что королю грозит опасность как со стороны двора, так и со стороны Национального собрания; пока силы в равновесии, король может чувствовать себя в безопасности, но грузом, который в конечном счете может перевесить ту или иную чашу весов, по-прежнему является вполне определенный человек — граф де Мирабо, вечно готовый служить тому, кто, наконец, захочет использовать его таланты. Общественность ни за что не должна была узнать эту истину. Нельзя было, чтобы заподозрили сговор брата короля с де Фавра: Талону приказали заставить обвиняемого замолчать. Гражданский судья парижского полицейского управления великолепно справился со своим гнусным заданием. Поскольку пленник был всего лишь человеком, причем поддающимся на миражи, судья дал несчастному надежду на то, что его молчание неплохо окупится: казнь будет мнимой, после чего семья де Фавра сможет укрыться в надежном месте, получив приличные деньги, достаточные для безбедного существования. Тогда маркиз, успокоясь, раскрыл всю подноготную интриги; Талон пообещал ему держать всё в секрете и ловко спрятал признания, компрометировавшие вельмож. На суде де Фавра, как и было условлено, молчал; его приговорили к повешению. Приговор он воспринял безропотно, поскольку был уверен в том, что его не казнят.

Двор и Национальное собрание были начеку: депутаты придерживались убеждения, что Мирабо — сообщник Фавра. Когда Мирабо поднялся на трибуну после вынесения маркизу приговора, со стороны правых посыпались оскорбления. Искусный оратор бесстрастно переждал грозу, потом спокойным голосом ответил своим оскорбителям:

— Я жду, господа, пока иссякнут ваши любезности.

Памфлетисты и фельетонисты вторили «представителям народа».

«Друг короля» и «Деяния апостолов», где Пелетье писал: «Мирабо избежал веревки, но не позора, и само имя его — грубое ругательство», нашли отклик даже у самых рассудительных. Сам мудрый — Малле дю Пан — столь живо набросился на трибуна в «Меркюр де Франс», что, несмотря на свое критическое положение, Мирабо тут же отреагировал.

Вскоре этим согласованным атакам нашлось объяснение; их первопричина — без сомнения — исходила от двора.

4 февраля 1790 года король неожиданно явился в Национальное собрание; его речь там всех поразила. Наставляемый Неккером и Лафайетом монарх притворился, будто целиком поддерживает Революцию:

— Время исправит всё, что останется несовершенного в собрании законов, выработанных этим Собранием, но любое предприятие, имеющее целью пошатнуть принципы самой Конституции, любой сговор с целью низвергнуть их или ослабить их благостное влияние послужат лишь тому, чтобы посеять среди нас семена раздора.

Затем, к ошеломлению правых, король дал торжественное обязательство:

— Я буду защищать и поддерживать конституционную свободу. Ее принципы освящены всеобщей волей, согласной с моей собственной. Я сделаю больше — и вместе с королевой, которая разделяет мои чувства, — с ранних лет подготовлю сердце моего сына к новому порядку вещей, установленному обстоятельствами.