Эту часть программы выполнить было сложнее всего. Дюпон де Немур, возможно, ничего бы не добился, если бы новое несчастье в очередной раз не изменило положение дел.

23 мая 1780 года скончалась маленькая Софи Габриэль, дитя госпожи де Монье и Мирабо. Это известие как громом поразило Мирабо; он никогда не видел своей дочери, но оплакивал ее так, словно прожил с ней большую часть своей жизни.

На сей раз о самоубийстве подумала Софи; ужасную весть ей сообщил любовник. «Какое страшное несчастье, любимый мой! Как, нашего дитя больше нет? Я больше никогда ее не увижу! А ты — ты и не видел ее никогда!» — написала она Мирабо, а потом подумала, что ее собственный уход облегчит положение ее любимого. Неизвестно, что ее удержало — возможно, то неизбывное горе, какому предавался Оноре Габриэль.

Мирабо, в целом, известен лишь знаменитой фразой: «Вы, кто не имеет среди нас ни места, ни голоса, ни права говорить, идите к Вашему господину и скажите ему, что мы находимся здесь по воле народа и нас нельзя отсюда удалить иначе, как силой штыков», произнесенной в бытность его депутатом от третьего сословия. Когда у него вырвался этот крик, перевернувший всю его судьбу, он, возможно, думал об ужасных днях, последовавших за смертью его дочери. «Те, кто вас послал», были мучителями, которые, презрев здравый смысл, надели цепи на тридцатилетнего мужчину и не хотели признавать его исключительные дарования.

Горе сделало узника более уступчивым, и переговорщики воспользовались случаем. Уже в апреле 1780 года Дюпон де Немур добился, чтобы Мирабо написал к Эмили. Тот, описав состояние своего здоровья, вызывавшее опасения, заметил: «Мой отец говорит, что моя свобода, а следовательно, моя жизнь зависит только от вас. Таким образом, я нахожусь целиком в вашей власти и во власти вашего отца».

Одновременно Мирабо послал письмо господину де Мариньяну, расписывая свое дурное самочувствие и прося, чтобы оно было принято во внимание: «Взываю к вашей человечности и прошу позволить мне поселиться, под двойными узами королевского приказа и моего слова чести, в какой-нибудь деревне под Парижем, где я мог бы пользоваться услугами врача и совершать физические упражнения, а главное, заниматься верховой ездой, которая считается единственным лекарством от моих болезней, если таковое еще существует».

Это очень длинное письмо было слишком ловко написано, чтобы быть искренним. Как тонко отметил Бальи, которого с ним ознакомили, «если бы он обладал меньшим талантом убеждения, то легче бы убедил».

После смерти девочки наступление стало решительнее. Эмили де Мирабо, наконец, согласилась выступить в поддержку мужа. Тот ответил супруге письмом, которое может считаться шедевром лицемерия: «Я стану уважать вашу власть так же, как дорожил вашими услугами, как уважал сердце, которое мне их оказывает — сердце, в доброту которого я верил, поскольку посмел к ней воззвать. Обозначьте расстояние, на каком вы сочтете нужным держать меня от вас… Прощайте, сударыня, не могу выразить, как мне приятно, после стольких горестей, уважать вас, любить вас, быть вам обязанным, привязанным к вам, все еще быть вашим мужем».

Словно чтобы извиниться перед самим собой, Мирабо сообщил о содержании этого письма Софи, сделав это в шутливом тоне: «Я почти (почти — хорошо сказано) влюблен в свою жену и написал ей очаровательное письмо, под стать Анакреону. О, я очень нежен, когда захочу, поэтому легко лажу с женщинами».

Бедная Софи! Она по-прежнему любит его. Когда Мирабо написал ей в утешение, что у них будут еще дети, она ответила ему в порыве чувств: «Ах, как бы я этого хотела! Но кто знает, будет ли у нас еще это счастье? И потом, восполнят ли они эту потерю? Она столько нам стоила! Остальные родятся только в радости».

Мирабо уже знал, что больше ее не любит. Он это понял в тюрьме. Софи была права: честолюбие для него превыше любви. Чтобы преуспеть, все средства хороши. Сначала нужно выйти из тюрьмы, для этого придется пожертвовать Софи. Что ж! Он сделает это в нужное время. Возможно, придется возобновить супружескую жизнь с женой, которую он больше не любит и которая пред ним виновата — он и на это пойдет!

Заря свободы вернула ему вкус к жизни; он воскреснет из мертвых.

Именно в этот период он переписывался с Жюли Довер и пытался соблазнить женщин, живших в черте Венсенского замка.

Потребуется еще полгода, чтобы двери тюрьмы, наконец, открылись. Эмили согласна, господин де Мариньян больше не ставит препятствий, Рюффе отчитывают Софи, но теперь Друг людей тормозит события. Он требует, чтобы освобожденный сын оказался в его власти. Для этого он запросил новый тайный приказ, который позволил бы ему располагать сыном, как заблагорассудится. Старик хотел заменить королевскую тюрьму семейной, сделав сына своим пленником. Цель — принудить его к союзу против маркизы де Мирабо, ведшей борьбу за развод.

Свобода под надзором была незавидной, но Мирабо поступил умно, решив не упускать случай; он сам написал герцогу де Ниверне и графу де Морепа[19], чтобы вытребовать приказ короля, который поставил бы его «вне власти закона», отдав на волю ужасному отцу.

13 декабря 1780 года ворота Венсенского замка, наконец, раскрылись; как и во времена острова Ре, возле тюрьмы шурина поджидал господин дю Сайян, с ним был Дюпон де Немур. Взволнованный, не в силах произнести ни слова, Мирабо упал в объятия встречающих и отправился вместе с ними к Буше.

Жизнь его продолжалась, но в каких условиях? Мирабо всё еще был весь в долгах; он был недееспособен, заочно приговорен к смерти и в целом оставался узником своего отца. Зато он больше не сомневался в своем гении. В испытаниях он обрел зрелость, но, хотя ему еще не исполнилось тридцати двух лет, он заплатил за нее ценой своей молодости.

Начиналась новая жизнь: как и в день своего появления на свет, Оноре Габриэль в последнюю неделю 1780 года был «гол как сокол». Причем в самом буквальном смысле: за три с половиной года, проведенных в тюрьме, его одежда превратилась в лохмотья, так что нельзя было явиться в Париж, не приодевшись; в кошельке тоже было пусто, повседневная жизнь ставила неизбывные проблемы. Освобожденный узник даже не мог сыграть на доверии к своей известной фамилии: Друг людей, некогда замаскировавший графа де Мирабо под именем Пьер-Бюфьер, на сей раз позволил ему использовать в качестве фамилии второе имя: бывший узник Венсенского замка был теперь для всех «господином Оноре».

Несчастному господину Оноре негде было приклонить голову. Первую ночь на свободе он провел у полицейского Буше, после чего, в ожидании лучшего, напросился на несколько дней в Венсенский замок, к главному хирургу Фонтельо, за сорок пять су в день.

В этом прибежище он ждал, пока ему доставят приличную одежду. Скучал он здесь так же, как в тюрьме, а потому перевернул весь дом вверх дном, так что хозяин, претерпевший всяческие поношения, выставил его за дверь. Тогда господину Оноре пришла в голову мысль: а не поселиться ли ему у Жюли Довер, с которой он так мило переписывался? Почему бы ему не овладеть женщиной, которую он уже, вероятно, покорил своим умом? Однако господин Довер, отец Жюли, этому воспротивился, и Мирабо вернулся к Буше, которого называл своим добрым ангелом. Там он вновь принялся писать и, возможно, успешно ухаживать за хозяйкой дома — женщиной, жаждавшей светского обхождения, и талантливой художницей.