Тогда Мирабо попросил слова, чтобы выступить по поводу этого предложения; он уже знал, что проиграл партию. Как и в 1783 году, во время бракоразводного процесса в Эксе, он, узнав, что осужден, довел ситуацию до абсурда. Он умел великолепно отстаивать гиблое дело. Нужно хотя бы сохранить лицо, если в очередной раз зависть и ненависть посредственностей преградили ему дорогу.

— Я не могу поверить, будто автор предложения серьезно хочет постановить, что в элите нации не может быть хорошего министра, что доверие, оказанное нацией гражданину, должно исключить для него доверие монарха, что, объявляя всех граждан равно способными к исполнению всех должностей, без всякого иного различия, кроме их добродетелей и талантов, следует исключить из этой способности и равноправия тысячу двести депутатов, избранных великим народом. Нет, господа, я не верю, что такова цель предложения, потому что не в моей власти уверовать в нелепость.

Уточнив цель своей атаки, он закончил великолепным ораторским приемом:

— Господа, в Собрании есть только два человека, которые могут являться объектом этой поправки. Остальные предоставили достаточно доказательств свободы, мужества и государственного ума, чтобы успокоить почтенного депутата; но есть два члена, о которых мы с ним можем говорить с большей свободой, поскольку их исключение зависит от него и от меня, и наверняка его проект нацелен только на одного из них. Кто эти люди? Вы уже угадали, господа: это «автор» поправки и я. Я назвал первым «автора» поправки, поскольку возможно, что его стеснительность или нетвердое мужество опасались великих знаков доверия и он решил доставить себе способ отвергнуть их, заставив принять исключение для всех. Затем я назвал самого себя, потому что слухи, распространившиеся в народе по моему поводу, вызвали опасение у одних и, возможно, дали надежду другим; весьма вероятно, что «автор» поправки поверил этим слухам, еще более возможно, что у него сложилось обо мне мнение, которое есть у меня самого, а потому я не удивлен, что он считает меня неспособным исполнять должность, которую я считаю далеко превосходящей если не мое усердие или смелость, то мои познания и таланты. Так вот, господа, какую поправку я предлагаю: ограничить требуемое исключение господином де Мирабо, депутатом общин от сенешальства города Экс. Я был бы счастлив, если бы ценой своего исключения мог сохранить надежду увидеть нескольких членов Национального собрания, к коим я испытываю полное доверие и уважение, в роли близких советников нации и короля.

Это был крик души гения. Национальное собрание не нашлось, что ответить.

Поправку Ланжюинэ в редакции Блена приняли большинством голосов. Политическая карьера Мирабо была сломана…

Политическая карьера была сломана, но Мирабо еще об этом не подозревал: ему было сорок лет, и он сознавал свой гений; он решил, что просто наткнулся на препятствие, а не свалился в пропасть. Разве у него в запасе нет долгих лет, чтобы взять реванш?

Однако нанесенный ему удар вызвал боль и отвращение. «Не говори мне об этих глупых ненавистниках, слишком глупых, если не жестоких, — сказал он в тот же вечер своей сестре дю Сайян, — и сердись на них не из-за меня, а только из-за блага государства и Революции, которого они не понимают».

Слова великого государственного деятеля! Граф де Мирабо знал, что, ударив по нему, нанесли удар Франции: проигранное сражение не заставило его отказаться от возможной победы в войне.

«Что делать? Именно вы, дорогой граф, должны наметить для меня план кампании», — писал он Ламарку три дня спустя. И Мовийону: «Не скажу, что Собрание не обошлось со мной немного сурово; но если бы Вы знали, в скольких смыслах правительство и все зародыши партий настраивали его против меня; если бы Вы знали, сколько подкупа, интриг и клеветы привнесли туда министры, аристократия и духовенство, Вы бы менее удивлялись. Увы, мой друг, Вы правы. Много тщеславия и мало любви к славе — нам следует менять национальный менталитет…»

Маневр Собрания был настолько явным, низким и трусливым, что на него отреагировала общественность.

Возможно, самый замечательный отклик последовал от Эмили де Мариньян. Разведенная супруга внимательно следила за карьерой мужа, которого не сумела понять. Она написала госпоже дю Сайян, как она сожалеет по поводу решения от 7 ноября. Тогда сестра Мирабо затеяла примирение супругов. Эмили предоставила ей карт-бланш, и Каролина дю Сайян принялась уговаривать брата.

Мирабо благосклонно выслушал предложение — вернуть себе супругу было для него шансом решить множество финансовых проблем. Кто смог бы помешать Эмили уплатить по счетам своего мужа? А если он сбросит кандалы своих долгов, то станет свободнее в политической деятельности и сможет, наконец, подняться выше вечных обвинений в коррупции, пятнающих его репутацию.

Согласится ли он на такой выход из положения? Возникала масса препятствий: главное из них — госпожа Лежей. Она вряд ли смирится с тем, что Мирабо, всё еще привязанный к ней чувственной ненасытностью, вернется к супруге. Женой издателя руководили и другие, более благопристойные соображения: успех Мирабо мог принести состояние издательству. Однако эта связь не была непреодолимой преградой для планов Эмили; она была готова делить этого мужчину с его любовницей, поскольку Мирабо был неутомим.

Оноре Габриэль рассказал жене, не раскрывая всех карт, о том, что творилось в его душе: «Ты считаешь меня честолюбивым; ты ошибаешься, по меньшей мере, если рассматривать это слово в привычном смысле. Я никогда не знал честолюбия галунов и санов. Я хотел подготовить, ускорить, утвердить великую революцию в людских делах, для пользы всего рода человеческого… Я получил жестокий вызов со стороны прованского дворянства, и вполне естественно думать, что мое поведение было обусловлено жаждой мести. Это не так. Бездарность и коварство правительства, с одной стороны, глупость и неловкость партии, враждебной Революции, — с другой, не раз заставляли меня выйти за рамки собственных возможностей, но я всегда предпочитал возвращаться к золотой середине или еще лучше — не выходить за ее пределы… Я могу и хочу преуспеть только в силу жизненной необходимости; если такой необходимости нет, я просто-напросто не преуспею. Если же она возникнет, всё станет ей повиноваться, не так ли? Потому я не хотел интриговать и впредь не стану».

Наряду с этим желанием, выраженным со смирением, которое понравилось бы графу де Ламарку, Мирабо предавался грезам, вернее, разочарованию: «Я приближаюсь к закату своей жизни; я не утратил мужества, но устал. Я стремлюсь к покою более, чем кажется, и я окунусь в него, когда получу такую возможность, с честью и без опаски. Тогда, если у меня останется достаточно средств, я постараюсь быть счастлив, даже просто играя в кегли».

Потом, словно испугавшись, что подал слишком много надежд бывшей супруге, он пошел на попятный, снова заявив о своем желании сражаться: «Нужно вернуться к декрету о министрах; либо он будет пересмотрен, либо завоевания Революции не будут надежны».

Наверное, Мирабо был слишком заражен политикой и честолюбием, чтобы ограничивать себя, вернувшись к совместной жизни с Эмили; поэтому дело ничем не кончилось. В Национальном собрании тоже как будто бы ничего не произошло, Мирабо вновь поднялся на трибуну и обрушился на Неккера, который только что предложил преобразовать Учетную кассу в Национальную. В очередной раз его красноречие оказало свое действие: Собрание распорядилось отдать его речь в печать.

Однако Мирабо не строил иллюзий по поводу этого успеха; Национальное собрание отказало ему во власти, на которую он рассчитывал. Поскольку маловероятно, что Собрание пересмотрит свое решение, чтобы попасть во французское правительство, не оставалось иного пути, кроме плетения интриг…

Глубокий политический ум может вершить истинную власть подспудно. Пускай на сцене торчат статисты; что за беда, если ты знаешь, что управляешь их поступками и вкладываешь им в уста слова, которые они произносят; главное — быть автором пьесы.