Но именно в это время развеялись его последние иллюзии и он, как никто другой, предчувствовал приближение несчастий Европы. События в Голландии нагнетали атмосферу с 1783 года.

В 1781 году Голландия стала военной союзницей Франции, которая в это время как никогда активно поддерживала «республиканцев» против «оранжистов», подчинявшихся Австрии. В начале 1784 года император Иосиф II, опираясь на древние права, потребовал у Голландии часть территории; Франция выступила в качестве посредника. Во избежание конфликта, Верженн уладил дело дипломатическим путем. Со смертью Фридриха II проблема обострилась: новый прусский король был шурином голландского статхаудера; оба монарха, враждебные Франции, плели интриги против нее, держа в узде голландских «республиканцев», которых тайно поддерживал Версаль.

Верженн в последние дни своей жизни терпеливо сносил оскорбления, решившись проводить мирную политику: он считал, что из-за финансовой нестабильности Франция не в состоянии вести войну.

Пока Мирабо жил в Брауншвейге, страсти в Голландии накалились до предела: 28 июня 1787 года голландские патриоты не пустили принцессу Оранскую в Генеральные штаты. Прусский король расценил как личное оскорбление обиду, нанесенную своей сестре, и потребовал возмещения ущерба — сначала дипломатическим путем. Голландцы воспротивились. Тогда чтобы спасти свою честь, Фридрих-Вильгельм II не нашел иного выхода, кроме войны. Англия увидела в возможном конфликте случай взять реванш за вытеснение ее из Северной Америки; она поощряла мобилизацию Пруссии, суля военную помощь.

Поглощенный своим историческим трудом, Мирабо не сразу почувствовал, насколько все серьезно. Глаза его раскрылись только тогда, когда прусский король назначил герцога Брауншвейгского генералиссимусом армии, которая должна была усмирить Голландию. Он вдруг обнаружил, что монарх, которого он любил и чей широкий ум казался ему надеждой Европы, прежде всего немец, а уже потом просвещенный человек. Согласившись начать войну с Голландией, Брауншвейг протянул руку собственному зятю — английскому королю Георгу III. Нидерланды станут не только полем битвы, но и местом, где будет скреплен союз Пруссии и Англии. А поскольку Франции придется прийти на помощь своей союзнице Голландии, то это означает конец великой мечты, крах плана трехстороннего союза, в котором Мирабо надеялся найти фактор равновесия для Запада.

В то время как на Западе занимался пожар, Восток уже полыхал: между Высокой Портой и Россией вот-вот могла разразиться война. Франция, традиционная союзница Турции, при этом должна была оказаться вовлеченной во всеобщую войну. Она сосредоточила войска в районе Живе; речь шла о том, чтобы поручить Лафайету командование армией для оказания помощи Голландии.

Голландские демократы направили гонца к Мирабо, прося его выступить письменно в их защиту. «Держитесь, — отвечал он им, — народ никогда не бывает долго в рабстве — рабство противоречит его воле».

Пустые речи! Герцог Брауншвейгский выехал из своей столицы в Вестфалию, чтобы возглавить захватническую армию.

Тогда Мирабо покинул Брауншвейг; он отправился в Гамбург к книготорговцу Фош-Борелю, сыну Фоша из Невшателя, который некогда издал «Опыт о деспотизме». Фош-Борель предложил 20 тысяч ливров за права на издание «Прусской монархии».

Рукопись еще не была завершена, автор попросил отсрочки; договорились, что книгу напечатают одновременно в Гамбурге и в Париже. Мирабо морем вернулся во Францию; семнадцать дней бушевала буря, и он высадился в Кале совершенно без сил. События развивались все стремительнее: армия Брауншвейга вступила в Голландию. В этот момент случилось нечто непредвиденное: Франция, связанная с Голландией договором, отказалась от своих обязательств и бросила голландцев на произвол судьбы; следуя той же тактике на Востоке, она выступила посредником между Турцией и Россией, чтобы не посылать экспедиционный корпус.

В результате отступничества Франции сложился союзный пакт между Пруссией, Англией и «оранжистами», а император Иосиф II презрительно изрек: «Франция пала, не думаю, что она поднимется».

Так начал свою деятельность на посту министра иностранных дел преемник Верженна, граф де Монморен Сент-Эрем…

Было бы несправедливо судить о Монморене по одному, столь прискорбному решению. Замечательно честный человек, этот министр был успешным послом в Мюнхене, потом в Мадриде. К сожалению, его характер был не столь тверд, как его суждения.

Решение, обесчестившее Францию в глазах всего света, было вызвано внутриполитическими соображениями: Ломени де Бриенн перешел в ранг «главного министра»; в этом качестве он мог навязывать коллегам свои решения, если король их одобрял. Когда зашла речь о том, чтобы не выполнять союзнический долг в отношении Голландии, маршал де Кастр, министр военно-морского флота, подал в отставку; маршал де Сегюр, военный министр, последовал его примеру. Монморен предпочел сохранить свое место, которое только что — и неожиданно — получил. У каждого собственное представление о патриотизме.

Можно аргументированно утверждать, что в 1787 году Франция была не в состоянии вступить в войну: парламент отказался вводить предложенные нотаблями поземельный налог и штемпельный сбор; денег не хватало и на покрытие текущих расходов, не говоря уж о военных нуждах. Так же логично предположить, что если бы Франция оказала Голландии военную помощь, парламенты изменили бы свою позицию, население, проявляя патриотизм, выделило бы военные займы. Возможно, что война ослабила бы положение Англии, и такой поворот событий изменил бы ход Истории.

Но в тот момент Мирабо лишь увидел, что новый министр иностранных дел хочет сохранить свою должность; значит, разумно завязать отношения с политиком, намеренным продержаться.

В последние дни в Брауншвейге Мирабо переслал во Францию кое-какие сведения о прусской политике и о передвижении войск; он считал, что эти донесения дадут ему право испросить аудиенцию у Монморена. Но в конечном счете он решил написать главному министру. «Не требуйте от меня предстать в образе просителя или придворного, — заявил он Ломени де Бриенну. — Я чувствую, что мне будет легко и даже совершенно естественно предоставить себя в распоряжение человека, который внушает надежду на возрождение Франции».

Как и многие французы, включая короля и королеву, Мирабо глубоко заблуждался относительно политического чутья архиепископа Тулузского.

Для начала тот принудил парламент зарегистрировать налог на гербовую бумагу и эдикт о территориальных субсидиях, утвержденные нотаблями. Потом, в связи с голландским кризисом, вынужден был пойти на компромисс и отозвал оставшиеся эдикты, в регистрации которых было отказано.

Такому политику, как Мирабо, тут нечем было восхищаться; он ясно видел, что «некая революция, которая все изменит в лучшую или худшую сторону, не заставит себя ждать». Возможно, он считал, что Ломени де Бриенн подаст к ней повод, если не станет ее орудием. В таком случае было бы логично найти место в правительственной организации, а это вызывает необходимость вступить в контакт с людьми, которые сейчас находятся у власти. Можно только гадать, почему Мирабо тогда не обратился к герцогу де Ниверне, с которым был давно знаком, или к Мальзербу, связанному с семейством Мирабо давней дружбой.

Монморен принял Мирабо в присутствии Бретейля, что помешало ему быть настолько искренним, как хотелось бы. «Существуют должности, для которых у вас мало людей, — заявил Мирабо, — потому что там нужна крепкая голова и несгибаемая смелость вкупе с талантами исполнителя и кабинетного чиновника — не слишком частое сочетание. Я готов рискнуть своей головой, как и предоставить ее на службу королю. Варшава, Санкт-Петербург, Константинополь, Александрия — мне это все равно».

Монморен был слишком робок, чтобы дать дипломатический пост такому неоднозначному человеку, как Мирабо. Можно предположить, что Мирабо, все более обрастая долгами, постарался бы удержаться на должности, о которой столько просил. Развивая эту мысль, можно вообразить себе Генеральные штаты, которые собрались бы без него…