Мирабо же считал, что деятельность ассамблеи нотаблей может привести к созыву Генеральных штатов, а уж в них он наверняка получит место и добьется власти и богатства. Так что ему представлялось логичным играть первостепенную роль уже в подготовительном совете, который проложит путь к будущим штатам; по его убеждению, его личные интересы настолько сочетались с общественными, что секретарем ассамблеи нотаблей мог быть только он.

Увы! Его постигло сильное разочарование: первым секретарем ассамблеи уже назначили Дюпона де Немура, и Калонн только что назначил второго — дипломата Эннена, который некогда следил за Мирабо, бежавшим в Швейцарию. Естественно, тот считал его своим личным врагом.

Уязвленный до глубины души, чувствуя себя преданным, Мирабо тут же низвел своих обидчиков до ранга пошлых авантюристов и так громко изливал свою досаду, что ее отголоски дошли и до Калонна. «Я все улажу при помощи денег», — надменно изрек министр финансов. В данном случае он недооценил Мирабо. Сначала тот повел себя, как лиса из басни про виноград: чего ждать от собрания 144 человек, 140 из которых обладали привилегиями? Однако он считал, что «в лимоне, выброшенном министром, еще остается сок».

Обстоятельства обернулись в его пользу: Калонн, Миромениль и Верженн один за другим были сражены болезнью; открытие ассамблеи нотаблей отложили на месяц; биржу залихорадило, чем тотчас воспользовались хитроумные мошенники. Самым известным из них был церковник, аббат д’Эспаньяк. Его операции сводились к повышению курса некоторых акций путем массовой скупки. Цель состояла в том, чтобы продавцы акций оказались в конце концов неспособны выполнить свои обязательства — и тогда их можно задушить путем разорительной сделки. В конце марта 1787 года д’Эспаньяк должен был приобрести 46 тысяч акций Индийской компании; на рынке имелось только 37 тысяч; неосторожным продавцам пришлось пойти на условия аббата. Такая операция, ставшая очень распространенной в XIX веке, делала больше чести уму аббата д’Эспаньяка, чем его нравственности. Подобные предприятия требовали финансового размаха, недоступного частному лицу. Подозревая участие в этом деле Калонна, некоторые добрые души, в том числе Талейран и Клавьер, начали расследование и очень скоро обнаружили, что д’Эспаньяк располагал 11,5 миллиона ливров в казначейских бумагах. Государственные средства ему могли предоставить только с согласия Калонна.

Вряд ли Калонн поставил на карту свою репутацию честного человека ради сомнительных доходов. Гораздо логичнее предположить, что он как министр финансов тайно поощрял маневр, успех которого вернул бы ценность государственным бумагам и, возможно, принес бы большую выгоду казне.

Единственным человеком во Франции, который дерзнул бы обличить махинацию, был Мирабо; он ухватился за случай перейти в наступление и быстро состряпал знаменитый памфлет «Обличение ажиотажа».

Экономические материалы для него обеспечили Клавьер и Паншо. Политическая же часть полностью принадлежит Мирабо: это настоящее заявление премьер-министра, предлагающего программу правительству. К актуальным соображениям (Мирабо без обиняков требовал «конституции» как истинной гарантии монархической власти) примешивались финансовые замечания, бьющие в большей степени по государственным деятелям, чем по частным спекулянтам: нападки на Неккера были еще яростнее, чем на Калонна. Возможно, что последний получил посвященные себе отрывки в гранках — от Талейрана. Министр будто бы предложил выкупить эти пассажи, но Мирабо, решив идти до конца, уехал из Парижа и сдал в набор полную версию. Она была напечатана в подпольной орлеанской типографии.

Тем временем Верженн умер, а Калонн и Миромениль выздоравливали. Людовик XVI не захотел далее откладывать открытие ассамблеи нотаблей, члены которой, томясь ожиданием, безбожно интриговали уже два месяца. Общественность ждала их решений не без лукавства, о чем свидетельствуют карикатуры и памфлеты. На улицах продавали марионеток, крича: «Кому нотабли по четыре су?!» — и это была еще самая безобидная из народных шуток.

Программа Калонна не изменилась. Он хотел заставить раскошелиться обладателей привилегий. Странная вещь: это значило точь-в-точь следовать теориям, впервые изложенным Другом людей. Возможно, этим совпадением и объясняется удивительная снисходительность Калонна к Мирабо. А ведь «Обличение ажиотажа» вышло в свет и хорошо раскупалось; на бирже тотчас началась паника, Калонну пришлось откреститься от д’Эспаньяка, тайно продолжая его поддерживать, чтобы избежать краха государственных финансов.

Сразу по выходе памфлета Бретейль добился у короля тайного приказа посадить автора в форт Гам. Мирабо сбежал за границу и укрылся в Бельгии, в Тонгре. Он просил госпожу де Пера приехать к нему; пришлось выкручиваться, искать деньги на переезд из Берлина в Нидерланды.

В ожидании приезда Иэт-Ли Мирабо спешно писал свои жестокие «Письма графа де М. об управлении г-на Неккера», послужившие причиной отставки бывшего министра и разверзшие между ним и его противником пропасть. Все это аукнулось во время созыва Генеральных штатов, но в 1787 году Мирабо считал, что карьера Неккера закончена навсегда.

Заявления Калонна были плохо восприняты нотаблями. Делая вид, что соглашаются на предложения министра, на деле они не собирались расставаться со своими деньгами. Пока они тянули время, Калонн осаждал короля, убеждая его предоставить народу право разрешить спор между ним и знатью.

К несчастью, в ходе переговоров нерешительный монарх переменил свое мнение, и Калонна принесли в жертву. Мирабо торжествовал.

Побыв немного рядом с любовником, Генриетта выехала во Францию, чтобы добиться отзыва тайного письма. Мирабо не стал дожидаться успеха ее предприятия; думая, что после падения Калонна ему ничто не грозит, он приехал к ней в Париж и на ее упреки в неосторожности ответил так: «Я соскучился».

Госпоже де Нера пришлось признаться Бретейлю, что Мирабо скрывается в Париже; министр, довольный отстранением Калонна, был великодушен, но не скрывал, что король раздражен.

Мирабо решил опереться на нового человека — Ломени де Бриенна, архиепископа Тулузского. Именно он спихнул Калонна; убедив обладателей привилегий согласиться на новые налоги, за которые должны были проголосовать провинциальные ассамблеи, он был назначен Людовиком главой финансового совета — по сути, премьер-министром.

Новый государственный деятель отнесся к Мирабо, как к пошлому просителю, когда тот явился ходатайствовать о месте для себя. Планы Мирабо в очередной раз рухнули, и он решил закончить труд о прусской монархии, чтобы потом предстать во всем блеске обретенной славы.

К тому времени в Брауншвейге майор Мовийон собрал все необходимые статистические выкладки и исторические данные для написания книги. 24 мая 1787 года Мирабо в третий раз отправился в Германию.

«Я имел честь видеть, как нотабли и король возвели мою теорию в ранг постановлений и законов», — без ложной скромности писал Мирабо Мовийону, сообщая о своем скором приезде. Разве мог простой немецкий военврач отказать в чем бы то ни было писателю, который росчерком пера диктовал законы королю и смешал министров? Примечательно, что этот человек, обладающий такой властью над общественным мнением, взял в привычку ставить свою подпись под чужими сочинениями: перед отъездом из Парижа Мирабо отправил в печать «Посмертные произведения Тюрго» — сборник служебных записок, одна из которых принадлежала Бриссо, а другая — Дюпону де Немуру. Дюпон, возможно, самый преданный из друзей Мирабо, был возмущен таким бесстыдством, так что чуть не порвал с мнимым автором. Мовийон оказался не столь обидчив; ему было достаточно славы помощника великого человека. Он согласился с тем, что под «Прусской монархией» будет стоять подпись одного Мирабо.

Все материалы были уже готовы, оставалось только переписать их в «стиле Мирабо».

Ломени де Бриенн только что запретил «Письма графа де М. об управлении г-на Неккера». Мирабо узнал об этом, приехав в Брауншвейг, и эта новость придала ему вдохновения. Сознание того, что он работает для вечности, не мешало ему заботиться о настоящем. В герцоге Брауншвейгском Мирабо распознал одного из величайших людей столетия; он захотел воспользоваться пребыванием в его землях, чтобы заручиться поддержкой монарха, который, возможно, вскоре будет вершить судьбы Европы.