Она, конечно, не могла догадываться о том, что в эти минуты чувствует ее будущий хозяин. Дон Мануэль, получив ее ответ, начисто лишился покоя: он разгуливал по дворцу, улыбался своему отражению в зеркале и вдруг разражался громовым хохотом, сжимая изо всех сил кулаки и крича что есть мочи:

— Наконец ты у меня в руках, Рейкхелл! Теперь ты мой!

Пока Толстый Голландец пировал со своими друзьями, ублажая их все новыми яствами и напитками с неисчерпаемого rijsttafel, группка специально отобранных им наложниц потчевала Райнхардта Брауна совсем другими угощениями.

Одна за другой красавицы обольщали его, каждый раз находя способ разжечь в нем аппетит по новой. Поначалу это не требовало от них большого усердия: он с жадностью принимал любые предложения. Когда ему хотелось есть, они тут же подносили ему пищу, когда горло его пересыхало, у его губ в то же мгновение оказывалась полная чаша. Вскоре он стал убеждаться, что девицы будут препятствовать лишь одному его желанию — желанию спать. Его же, тем временем, все сильнее клонило в сон; но только он начинал клевать носом, как они набрасывались на него, щипали и щекотали, дергали его за волосы и слегка кололи острием ножей — и когда он наконец открывал глаза, пытаясь им что-то объяснить, они уже разжигали его необыкновенно соблазнительными позами, они набрасывались на него каждый раз с неистовой страстью, и он в конце концов уступал.

Час проходил за часом, и ровным счетом ничего не менялось. Глаза его уже закрывались сами собой. Но в этот день ему не суждено было заснуть. Он так и не смог ни на секунду забыться.

Наконец Браун совершенно вышел из себя и потребовал, чтобы его немедленно оставили в покое. Однако искусительницы только захихикали и как ни в чем не бывало продолжали свое дело. Когда силы, казалось, полностью покинули немца, не менее полдюжины набросились на него и щекоткой вновь привели его в чувство, а затем заставили покориться им в очередной раз. Страшная, неизведанная усталость охватила Брауна, но и сейчас они не оставляли его. Затуманенным взором он оглядел своих мучительниц и вдруг понял, что на смену первой ватаге наложниц пожаловали их товарки. Ему так и не пришло в голову, что он был подвергнут так называемой «нежной пытке» — одному из самых страшных изобретений Востока. После таких процедур от мужчины можно добиться любых признаний и поступков. Целый вечер, потом всю ночь, и большую часть следующего дня работавшие посменно наложницы истязали несчастного. Он уже не мог сам заниматься с ними любовью, но они теперь управлялись без его помощи. Он не мог ни есть, ни пить самостоятельно — они засовывали ему в рот куски пищи и вливали воду. Но стоило ему хотя бы на мгновение смежить глаза, как они сразу же начинали колоть, пихать и щипать его. Сознание его становилось все тускнее и постепенно увядало. Пытка, казалось, не закончится никогда.

Внезапно необъяснимым образом девицы исчезли, и с трудом присмотревшись к фигуре, стоящей перед ним, Браун узнал Толстого Голландца, который держал в руке стрекало со стальным наконечником.

— Ради всего святого, — взмолился Браун, — мне неизвестно, зачем вы решили это сделать со мной, но я заклинаю вас, будьте милосердны, дайте мне покой.

— Вы сможете спокойно отдохнуть, если ответите сейчас на мой вопрос, — сказал Голландец. — Не так давно вы гостили у меня, а после этого до меня дошли кое-какие сведения, заставившие меня наведаться в мой зоопарк. Я пришел к выводу, что после вашего посещения из террариума для змей исчезла одна замечательная змейка. Не могли бы как-то объяснить это недоразумение?

Будь Браун в добром здравии и настроении, в ответ на подобный вопрос он бы только расхохотался. Но в таком незавидном состоянии он готов был ответить на любые вопросы, коль скоро ему был обещан за это благословенный сон. И с трудом открыв рот, он начал давать объяснения.

Голландцу приходилось время от времени перебивать Брауна, речь которого иногда бывала бессвязной. В конце концов тот поведал ему всю историю о краже змеи и мотивах этой кражи. Однако изумленному Голландцу пришлось выслушать еще одно признание. Оказывается, это он отравил Оуэна Брюса во время его дуэли с Джонатаном.

Последние слова Браун уже говорил еле слышным, сиплым голосом. Когда он закончил, по его лицу стекали ручьи пота. Ему было уже не поднять руку, чтобы смахнуть их. Голландец теперь знал все, что ему хотелось.

— Благодарю за услугу, — сказал он учтиво. — Можете теперь поспать.

Когда он выходил из комнаты, Райнхардт Браун лежал в забытье.

Его беспамятство было столь глубоко, что Голландцу, вопреки собственным ожиданиям, не пришлось прибегать к мощным снотворным средствам. Даже когда его положили в металлическую клетку, вынесенную из зоопарка Голландца, он не пошевелился. На клетку накинули какую-то драпировку и доставили к причалам джакартского порта, а там перетащили на джонку, которая отплывала в Макао.

Два желтокожих яванца стерегли пленника. У одного из них имелось письмо к дону Мануэлю, в котором сообщалось, что в клетке находится убийца его компаньона Оуэна Брюса.

Ничто в общительном и жизнерадостном Голландце не указывало на то, какую жестокую участь он уготовил Райнхардту Брауну. Вечером, за обедом, когда одна из наложниц разлила гостям и хозяину в бокалы невероятно дорогое французское шампанское, Голландец привстал и поднял руку с бокалом:

— Я пью за дальнейшее процветание «Рейкхелл и Бойнтон» и за нерасторжимые узы, которые связывают меня с хозяевами фирмы.

Все широко заулыбались и также подняли свои бокалы.

— Раньше я уже говорил о том, что хотел бы приобрести некоторую часть акций фирмы и стать вашим партнером.

Его слушатели поняли, что теперь им настала пора сделать несколько шагов по тонкому льду. Слово взял Джонатан:

— Мы самым тщательным образом рассмотрим твое предложение, старина, и даем тебе слово, что если когда-то примем решение о том, чтобы расширить состав членов семьи, тебя мы возьмем первого.

Ответ, похоже, пришелся Голландцу по душе. Он повернулся к Эрике:

— А как вы думаете, фройляйн, захочет ли фон Эберлинг сделать вложения в «Рейкхелл и Бойнтон»?

Вопрос этот явно был не в компетенции баронессы, но ей ничего не стоило сказать то, чего от нее ждали:

— Конечно, я бы рекомендовала это как самое надежное вложение, но последнее слово всегда за нашими директорами.

— Ну, вы могли бы им описать все как есть, — небрежно обронил Голландец. — Впрочем, торопиться не надо.

Ни Эрика, ни другой человек из числа гостей так и не обратили внимания на то, что все это было сказано умышленно — для того, чтобы оправдать продление визита Эрики.

Чарльз сообщил, что экипажу джонки к завтрашнему утру было приказано привести судно в полную готовность к отплытию.

— Мне, как всегда, будет жаль расставаться с вами, — сказал Голландец. — На счастье, мы еще увидимся завтра за завтраком. — Когда все начали подниматься с кресел и желать хозяину спокойной ночи, он жестом показал, что просит Эрику фон Клауснер остаться. Они ждали, пока Джонатан, Чарльз и Молинда не скроются из виду.

Наконец Голландец взглянул на нее и ласково улыбнулся:

— Я заметил, что вы стали большими друзьями с Джонатаном Рейкхеллом. Порой даже кажется, что, будь ваша воля, вы бы подружились с ним еще ближе.

Не видя смысла отрицать то, что было достаточно очевидно, она утвердительно кивнула.

Голландец не стал менять дружеского тона беседы.

— И я бы сказал, что вы не побоялись зайти довольно далеко, чтобы женить его на себе.

Эрика испуганно молчала, не зная что отвечать.

— На вашей совести — смерть Оуэна Брюса, — продолжал он, глядя на нее со спокойной улыбкой. — Однако на этом ваши усилия не иссякли. Вы направили сюда Брауна, который выкрал змею из моего зоопарка. Укус этой змеи предназначался Молинде.

Ужас сковал Эрику. Она пыталась что-то возразить ему, но язык не подчинился ей.