Тем временем в королевской палатке шум сменился пугающей тишиной. Военачальники окружили безжизненное тело Зигебера. На земле лежали еще три трупа: убогого крестьянина, которого один из стражников заколол, не разобравшись, казначея Каригизеля и молодого Леудегари, погибшего от меча Зигилы. Гот, стоя на коленях рядом с королем, сотрясался от мучительного озноба. Под разорванной туникой виднелся длинный порез, нанесенный клинком противника. Зигила хотел подняться, заговорить, начать отдавать приказы, действовать — но даже малейшее движение давалось ему с огромным усилием, словно все тело налилось свинцом. Рана была неглубокой, но яд, которым был покрыт клинок, уже начал действовать.

Как я могу злиться на своих врагов? Я ненавидела их, я их презирала, но когда злишься на кого-то, это подразумевает некое разочарование, некое сожаление. Злятся только на тех, кого любят, если они предали вашу любовь или ваше доверие.

Дни, последовавшие за смертью Зигебера, были настолько полны ужасом, и в это время произошло столько трагических событий, что у меня не было времени даже полностью осознать, что произошло. Я была уверена, что доживаю на этом свете последние дни, и думала только о том, как бы спасти своих детей, уберечь их от мести наших врагов. Пусть хотя бы Хильдебер окажется в недосягаемости для них и будет коронован…. Лишь надежда на это придавала мне сил в те абсурдные недели, воспоминание о которых наполняет меня, стыдом. И еще, сознаюсь в этом, я боялась умереть.

Я была к этому готова, но не могла с этим смириться. Последние крохи мужества я потратила на то, чтобы спасти Хильдебера, и для себя самой у меня не осталось ничего. Я боялась, я утратила всю свою гордость, я бы все сделала, чтобы остаться в живых.

Сейчас уже не то, хотя не сегодня-завтра мои враги покончат со мной…. У меня все же сохранилась крупица отваги для себя.

Почти сорок лет прошло с тех пор, и по какой-то странной иронии судьбы я провожу последние дни в том же убожестве, так же преданная теми, кто клялся мне в верности. Это они, а не вражеские армии привели меня к поражению и тогда, и сейчас — слабые, склонившиеся перед угрозой, а порой лишь перед иллюзией угрозы. Они, эти трусы, вчерашние прихлебатели, храбрые лишь на словах, ударяющие себя кулаками в грудь, а потом разбегающиеся, как стая побитых собак, от малейшей тени…. Сколько искренних друзей осталось у меня в те ужасные времена? Готико, Лу, Гондовальд…. Сегодня не осталось никого — ни друзей, ни семьи, ни юного принца, которого нужно спасать.

Осталась лишь я, старая женщина, обладающая последней крупицей отваги или упрямства. Пусть Бог, который так разгневался на меня, не отнимет у меня хотя бы ее.

— Мадам… король Зигебер мертв.

Брунхильда снова покачала головой и продолжала медленно отступать, пока не наткнулась на стол. Дама-компаньонка по-прежнему стояла на пороге комнаты, растерянная и дрожащая. Ее стиснутые кулаки были прижаты к груди, лицо залито слезами. Она буквально застыла под взглядом королевы. Но Брунхильда не видела ее, так же, как не слышала криков и рыданий, разносившихся по всему дворцу, отрывистых приказов и топота тяжелых шагов, сотрясающих каменные плиты коридоров. Зигебер мертв. Странно, однако, она ни на миг не усомнилась в этом. Его смерть была совершенно очевидной, Брунхильда чувствовала это всем своим существом. Ее смятенный дух, лишенный всякой воли, всякой энергии, мог лишь раз за разом возвращаться к этой ужасающей, мучительной реальности. Новость настолько потрясла ее, что она не ощущала ни побуждения к действию, ни скорби и даже не пыталась спрашивать: когда? как? где? кто? — все эти вопросы должны были прийти позже, а сейчас не имели никакого значения. Зигебер мертв. Не это ли она предчувствовала, въезжая в Париж? Не эта ли надвигающаяся беда постоянно угнетала ее, в то время как она тщетно пыталась понять причину своей тревоги?

Устремив перед собой неподвижный взгляд абсолютно сухих глаз, с гримасой ужаса, застывшей на лице, королева безотчетно прикусила губу — с такой силой, что струйка крови стекла из уголка рта на подбородок, прямая, как порез. Боль не смогла вывести ее из оцепенения, однако пробудила в ней первое чувство, поднявшееся из самых глубин ее души. Ненависть.

Ненависть к Богу, к епископу Германию и его проклятию. Ненависть, превышающую боль, превышающую страх перед этой карой, явившейся столь жестоким доказательством Божьего всемогущества; не раскаяние, даже не изумление, только животная ненависть к тем, кто убил Зигебера. Бог послушался Германия, так пусть Бог умрет! Пусть и Германий умрет, пусть разрушат его церкви, сломают кресты, пусть уничтожат во всей Галлии эту религию отмщения, которую ее насильно заставили принять — или пусть убьют и ее, сейчас же, немедленно!

Раскаты голосов и грохот шагов снаружи, в конце концов, вернули Брунхильду к действительности — по крайней мере, она подняла глаза и увидела пустой коридор за распахнутой настежь дверью. Дама-компаньонка убежала, но Брунхильда не заметила ее исчезновения, как прежде не ощущала ее присутствия с того момента, как та произнесла свою страшную весть. Неужели донесшийся гул — это звуки сражения: лязг мечей, грохот доспехов и стоны умирающих? Уже, так скоро? Весь дворец гудел, словно растревоженный улей, но ей не удавалось различить отдельных слов или звуков в общем шуме. Сейчас из этого коридора явятся вооруженные люди и убьют ее, потому что мстительный Бог того пожелал.

Но появился лишь один человек с мечом в руке, и когда Брунхильда выпрямилась, готовясь достойно встретить смертельный удар, она узнала вошедшего мужчину. Это был Гондовальд, один из приближенных Зигебера, тот, кого разбил сын Хильперика при Пуатье. Этот человек покрыл себя позором, сбежав во время сражения, и бесчестье вынудило его оставаться в Париже, когда король со своей армией отправился в Турнэ. Итак, Бог вдобавок захотел, чтобы она погибла от руки труса…

— Ваше величество, нужно спешить! Брунхильда отшатнулась, когда Гондовальд схватил ее за руку. Но он не собирался убивать ее, лишь хотел, чтобы королева очнулась от своего неестественного оцепенения.

— Люди Хильперика уже в городе. Сражения идут на мостах. Нужно бежать, немедленно!

— Но, Зигебер… Армия…

Гондовальд с тревогой взглянул Брунхильде в лицо, затем, осознав, что посмел схватить ее руку, резко отдернул свою руку. Он вложил меч в ножны, чтобы не пугать королеву, и отступил на шаг.

— Ваше величество, наш государь Зигебер мертв, и вы это знаете…. Хильперик выехал из Турнэ. Большинство наших военачальников бежали или присоединились к нему. Армии больше нет… — Гондовальд безрадостно усмехнулся. — …Судя по тому, что мне рассказали, даже сражения не было.

Брунхильда пристально смотрела на мужчину, с огромным усилием постигая смысл его слов.

— Зигила… Зигила был с ним, — прошептала она. — Он не мог сбежать!

— Зигила был ранен, когда пытался защитить короля. Остальные бросили его, и Хильперик захватил его в плен. Он…

— Продолжай…

Гондовальд взглянул на королеву и опустил глаза. Если он и находил крошечное утешение для самого себя во всем случившемся, оно заключалось в том, что для тех самых людей, которые относились к нему с таким презрением все последние месяцы, смерть Зигилы была несмываемым позором, свидетельствующим об их собственной низости.

— Его рассекли на части, еще живого, постепенно… клинками, добела раскаленными на огне. Ваше величество, умоляю вас — надо бежать! Иначе они убьют и вас…

Он заметил, что Брунхильда дрожит всем телом, и осторожно протянул вперед руки, чтобы подхватить королеву, если та лишится чувств.

— Ты прав, — прошептала Брунхильда. — Но, сейчас, самое важное — спасти моего сына. Короля…

Она устремила на Гондовальда лихорадочно заблестевшие глаза и резко вцепилась в его руку.