Толстой, описывая обеды Стивы Облонского и Константина Левина в романе «Анна Каренина»:

«— В "Англию" или в "Эрмитаж"?

— Мне все равно.

— Ну, в "Англию", — сказал Степан Аркадьич, выбрав "Англию" потому, что там он, в "Англии", был более должен, чем в "Эрмитаже". Он потому считал нехорошим избегать эту гостиницу».

По дороге в ресторан каждый из толстовских героев думает о своем: «Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние-

Степан Аркадьич дорогой сочинял меню».

Для одного обед с его материальностью является чем-то пошлым, а для другого — поэтичным и ритуальным.

«Когда Левин вошел с Облонским в гостиницу, он не мог не заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния на лице и во всей фигуре Степана Аркадьича…

— Сюда, ваше сиятельство… — говорил особенно липнувший старый белесый татарин с широким тазом и расходившимися над ним фалдами фраком. — Пожалуйте шляпу, ваше сиятельство, — говорил он Левину, в знак почтения к Степану Аркадьичу, ухаживая и за его гостем.

— Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить? А?

— Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь этого нет.

— Каша, а ля рюс, прикажете? — сказал татарин, как няня над ребенком, нагибаясь над Левиным.

— Нет, без шуток; что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал на коньках, и есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я не оценил твоего выбора. Я с удовольствием поем хорошо.

— Еще бы! Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями…

—

— Прентаньер, — подхватил татарин. Но Степан Аркадьич, видно, не хотел ему доставлять удовольствия, называть кушанье по-французски.

— С кореньями, знаешь? Потом тюрбо под густым соусом, потом… ростбиф; да смотри, чтобы хорош был. Да каплунов, что ли, ну и консервов.

Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть кушанья по французской карте, не повторял за ним, но доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте: "Суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пу- лард а лестрагон, маседуан де фрюи…"

— Сыру вашего прикажете?

— Ну да, пармезан. Или ты другой любишь?

— Нет, мне все равно, — не в силах удерживать улыбки, говорил Левин».

Любопытно, что Левин и Облонский говорят как бы на разных языках, тем не менее это не мешает им понимать друг друга.

Толстой прекрасно разбирался во всех тонкостях «артистических» обедов, для которых готовилась специальная «программа», предусматривающая композицию, симметрию, «пуант» этого события. Стива Облонский, в чем читатель только что убедился, «любил пообедать». Но еще более любил давать утонченный по своему качеству обед. Это касалось не только блюд и напитков, но и выбора приглашенных персон. Программа обеда на сей раз была представлена живой рыбой, спаржей, чудесным ростбифом и марочными винами. Приглашение на обед знатных особ представляло собой своеобразный ритуал.

В романе «Воскресение» Толстой описал вошедший в моду в дворянской среде обед в английском стиле, когда все блюда выставлялись на стол без соблюдения последовательности. К финальной части застолья подавались «лакомства». Блюда при этом никто не разрезал. Обед у Чарских на страницах толстовского романа проходил уже в контексте новых традиций.

Обедали у графини Екатерины Ивановны в половине восьмого, и обед подавался по-новому, еще невиданному Нехлюдовым способу. Кушанья ставились на стол, и лакеи тотчас же уходили, так что обедающие сами

брали понравившиеся им блюда. Мужчины не позволяли дамам утруждать себя излишними движениями и, как сильный пол, мужественно несли всю тяжесть накладывания дамам и себе кушаний и наливания напитков. Когда же одно блюдо было съедено, графиня нажимала в столе пуговку электрического звонка, и лакеи беззвучно входили, быстро убирали, меняли приборы и приносили следующую перемену. Обед был утонченный, такие же были и вина. В большой светлой кухне работали французский шеф с двумя помощниками. Обедали вшестером: граф и графиня, их сын, угрюмый гвардейский офицер, клавший локти на стол, Нехлюдов, лектрисса- француженка и приехавший из деревни главноуправляющий графа. Что ж, обед получился вполне щегольским. Здесь отсутствовали только трюфели, как и всяческие бронзовые антикварные украшения, которые более не являлись эстетскими атрибутами.

К этому времени со стола была вытеснена французская сервировка, как и тосты в честь поваров. Ведь еще Бодлер говорил, что у Бальзака, например, любой поваренок отличался талантом.

Описание обедов в толстовских текстах весьма красноречиво и значимо. Так, в романе «Воскресение» величественность буфетчиков, накрахмаленные салфетки, заложенные за жилет, чувственные губы участников застолья с жирными шеями, серебряные вазы, большие разливательные ложки, красавцы лакеи с бакенбардами, омары, икра, сыры, упитанные фигуры — все это, начиная со швейцара и заканчивая льстивыми лакеями, вызывало протестное чувство у Дмитрия Нехлюдова.

Где, как и с кем обедать? Толстой считал, что это целая наука, с помощью которой можно продемонстрировать savoir invre, свой такт и свою значимость в обществе. Хорошее блюдо — привилегия повара, а вино считалось прерогативой самого хозяина. Во время обедов, в отличие от вечеринок, непозволительно было много разговаривать, спорить, рассуждать. Здесь уместно было обмениваться короткими остроумными фразами, щекочущими ухо собеседника. Яснополянские погреба были заполнены самодельным пенным вином Перфильевых, приготовленным на основе березового

толченого угля и дрожжей из виноградного белого вина, Захарьинекой водой, шампанским, настоянным на смородиновых листах с добавлением дрожжей и лимонов, кваса Шостака и пива князя Шаховского. Все эти напитки одаривали хозяина Ясной Поляны приятностью мысли, радостью, чувством полета. Благотворное влияние вина, его живительную силу он испытывал до конца дней своей жизни. Эразм Роттердамский пробовал даже свои больные почки лечить вином. Стакан хорошего вина, выпитый в момент творчества, помогал Толстому оторваться от земли, подняться до высот Монблана. Главное, по его мнению, было не переусердствовать. С горечью подмечал он места в шедеврах Шиллера, свидетельствующие о том, что их автор выпил шампанского значительно больше обычного. Толстой во всем, в том числе и в вине, ценил чувство меры, знаменитое ♦чуть-чуть». Только так «вино ее прелести может ударить в голову», любил он говорить о своей героине Наташе Ростовой.

До кризиса писатель любил курить насыпные папиросы, набитые женой, любил перед обедом выпить домашний травник или рюмку белого воронцовского вина. Несмотря на почти полное отсутствие зубов, он продолжал есть быстро, плохо пережевывая пищу. Понимая, что это вредно, приговаривал: «Чтобы быть здоровым, надо хорошо ходить и хорошо жевать». Когда болел, лечился вином, обычно крепким — мадерой или портвейном. «Алкоголь и никотинец», употребляемые в больших количествах, он считал большим грехом. Тем не менее самым «большим лишением» называл все-таки вино.

Великим грехом Толстой считал также и мясоедство. По его мнению, процессу писательства более всего мешали резание кур, их истошные крики, битье о землю, вытирание кровавых ножей о траву Как можно после этого их есть! Сыновья писателя утверждали, что, несмотря ни на что, это все-таки очень вкусно, а жена ссылалась на прислугу, желавшую есть мясо. Толстой верил, что через 40 лет образованные люди перестанут есть мясо и превратятся в вегетарианцев. Он разделял концепцию американского диетолога Хэйга, которая

заключалась в том, что мясо и бобовые нельзя употреблять по причине их вредного воздействия на мочевую кислоту. Поэтому ограничивал прием пищи до двух раз в день, а воды — до 30 унций, то есть до пяти стаканов. Утро начинал со свежих яблок Самым сложным для него оказалось бросить курить, так же как и отказаться от осетрины. Но, по словам Софьи Андреевны, Толстой иногда все же соблазнялся мясными блюдами.