Основательная двухэтажная стилизованная пристройка появилась в юго-западном торце здания и стала органическим продолжением основной части дома. На втором ее этаже был зал с паркетным полом. Первый этаж представлял собой две небольшие комнаты — кабинет Толстого и библиотеку. Дверь писательского кабинета выходила на белокаменную террасу с двумя ступенчатыми высокими сходами. «Теперь мы стали жить как настоящие», — писала Софья Андреевна.

Реконструкция дома продолжилась в 1884 году: постройку вновь «красили и белили, позднее чинили крышу». В 1892 году к дому пристроили живописную

деревянную резную террасу придавшую ему романтический флер.

Тем временем ветшала пристройка 1866 года. Хозяева стали готовиться к очередной модернизации дома, закупили «350 штук кирпича», стали вести переговоры с архитектором. Через три года строительство пристройки было завершено, и у Софьи Андреевны и ее дочерей появились свои комнаты.

Однако не все получалось гладко. Помните эпизод в романе «Анна Каренина», где в строящемся флигеле рядчик испортил лестницу, срубив ее отдельно и не рассчитав количество ступеней? Особо не раздумывая, он наобум решил добавить три ступени, рассуждая так «Как, значит, возьмется снизу., пойдеть, пойдеть и придеть». Лестницу пришлось, конечно, переделывать, а вот выражение «пойдеть» в доме Толстых стало крылатым, и Толстой часто употреблял его в качестве иронической идиомы ко всему сделанному на скорую руку, на «авось», без расчета.

Отстроенный дом стал похожим на корабль. Все его «пассажиры» знали, куда плыть и как управлять этим «судном». Дом-«корабль» успешно плыл многие годы, преодолевая всевозможные житейские рифы. Слово «дом» на страницах «Анны Карениной» повторяется восемь раз подряд в шести предложениях. В этом бесконечном, тяжеловесном и торжественном повторе слова «дом» Владимир Набоков услышал «погребальный звон над обреченной семейной жизнью». Однако, к счастью, до «погребального звона» было еще далеко.

В этом доме Толстой много писал, «со слезами и волнением» переделывая свои сочинения, не давая себе «минуты отдыха». Но «искусство вечно, жизнь коротка». И Лев Николаевич, получив от Каткова гонорар в размере 2306 рублей 25 копеек за восемь печатных листов романа «1805 год», вскоре покупает 60 десятин 2250 сажен земли при сельце Подлесном за 600 рублей и «целые дни с лопатами чистит сад, выдергивая крапиву и репейник, устраивает клумбы». А еще шесть дней подряд косит с мужиками и «не может описать — не удовольствие, но счастье, которое при этом испытывал». Находясь до поры до времени в таком умиротворенном состоянии, Толстой не думает о лишениях, которые ис

пытывает, живя в деревне, где нет «театра, музыки, книг, библиотеки (это главное для него за последнее время)», как и возможности вести беседы с «новым и умным человеком». Но приходит день, когда он сообщает Фету о приливе творческих сил: «Сок начинает капать, и я подставляю сосуды. Скверный ли, хороший ли сок — все равно, а весело выпускать его по длинным чудесным осенним и зимним вечерам».

Однажды в отсутствие хозяина Ясной Поляны произошло драматическое событие: молодой бык насмерть забодал пастуха, и Толстой был привлечен к ответственности по статье 1466 с подпиской о невыезде. Вернувшись из Самары, писатель был настолько потрясен произошедшим, что решил срочно продать имение и уехать в Англию «навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будут у нас обеспечены». К счастью, санкций в отношении Толстого за смерть пастуха не последовало, и он вновь приступил к составлению «дробей» для «Азбуки», не забывая при этом и о «мозольном труде». «Хозяйство опять всей своей давящей… тяжестью взвалилось мне на шею», — записал он.

Повседневные заботы нередко вытесняли литературный труд. «Живу в мире, столь далеком от литературы, что, получая такое письмо, как ваше, первое чувство мое — удивление. Да кто же такой написал "Казаков" и "Поликушку"?» — писал Толстой Фету. Тем не менее, несмотря на «давящую тяжесть» хозяйственных проблем, он получал большое наслаждение от физической работы. Многие отмечали «чувственную патриархальность» владельца Ясной Поляны.

Летом Толстой почти забывал о писательстве. Друзьям оставалось только разводить руками, глядя на то, как этот огромный талант, по их мнению, губит себя, стремясь быть примерным помещиком. К началу сезонных работ все в усадьбе приходило в движение: чинились постройки, проверялся инвентарь. Хозяйство развивалось, хотя и «плохо сравнительно с идеалом». Идя по дороге мимо амбаров, Толстой с наслаждением вдыхал запах «муки, пыли и белены», смешанный с конским потом, дегтем, свежим сеном.

Но дух творчества не покидал писателя даже в дни страды. «Что ни делай, — признавался он Фету, — а между навозом и коростой нет-нет да возьмешь и сочинишь». В это время он не только работал, хлопотал по хозяйству, но и наблюдал, буквально впитывал нюансы повседневной жизни. Отсюда такая подкупающая достоверность, всамделишность образа Константина Левина, alter ego Толстого: «С утра он (Левин. — Я. Я.) ездил на первый посев ржи, на овес, который возили в скирды, и ушел пешком на хутор, где должны были пустить вновь установленную молотилку для приготовления семян…

Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпав- шимся еще пахучим листом лещинового решетника… Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на пестро- головых белогрудых ласточек Он глядел на часы, чтобы расчесть, сколько обмолотят в час. Ему нужно было знать, чтобы, судя по этому, задать урок на день.

"Скоро уж час, а только начали третью копну", — подумал Левин, подошел к подавальщику и, перекрикивая грохот машины, сказал ему, чтоб он реже пускал.

— Помногу подаешь, Федор! Видишь — запирается, оттого не споро. Разравнивай!

Проработав до обеда… он вместе с подавальщиком вышел из риги, остановившись подле сложенного на току для семян аккуратного желтого скирда жатой ржи».

Порой во время работы Толстой, как и его герой Левин, испытывал такое блаженство, что мог забыть, что делал, и от этого становилось легко и радостно. Писатель ценил такое сладостное бессознательное состояние, когда не руки машут косой, а коса управляет телом. В этом и заключалась для него сила инстинкта труда, столь высоко им ценимого.

Самым крупным преобразованием Толстого в усадьбе являлись яблоневые сады. Труд, вложенный в их процветание, вернулся сторицей. Сад одаривал обитателей усадьбы чувством любви ко всему и вся: близким, соба

кам, лошадям, траве. Сажать громадный яблоневый сад — 6400 деревьев — Льву Николаевичу помогала Софья Андреевна. Когда ей было грустно, она «брала топорик, пилку, садовые ножницы и часа четыре рубила, стригла, пилила сушь в саду». А писатель с детьми в это время косил там траву Было радостно. После косьбы все дружно отправлялись на реку купаться. Затевая хозяйство, он был озабочен не только проблемой получения прибыли, но и сохранением добрых отношений с работниками и предпочитал второе первому. Софье Андреевне приходилось напоминать нерасчетливому мужу, что «без средств не проживешь», показывая список неизбежных ежемесячных расходов, которых было около полутора тысяч рублей. «Твой счет меня не пугает, — отвечал ей муж. — Не могу я, душенька, не сердись, приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Все это не событие, как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей, нам дорогих и близких, а это наше устройство, которое мы устроили, так и можем переустроить иначе и на сто разных манер… Счастье и несчастье всех нас не может зависеть ни на волос от того, проживем ли мы все или наживем, а только от того, что мы сами будем». Но, несмотря на раздражение, возникавшее в супружеских отношениях, Толстой упорно продолжал вить свое гнездо, которое должно было быть «лучше того, из которого он вылетел».