— Пешком устаешь, — признался писатель.

— А править лошадью не отвлекает?

— Нет, отвлекаешься на велосипеде. Ехал сегодня из

Деминки лесом пять верст к Козловке и к Овсянникову. Как хорошо! Правда, надо было смотреть на дорогу, везде — ямы, которых лошадь боится.

Лев Николаевич хорошо знал нрав каждой своей лошади. Был не в духе, когда с ней происходило что-то неладное. Однажды писатель поехал на Делире, а В. Г. Чертков сопровождал его на санях. По дороге домой Лев Николаевич решил пересесть в сани, Делир побежал за санями и вдруг схватил хозяина за башлык зубами — не любил его отпускать, бегал за ним словно собака.

И в старости Толстой оставался отличным наездником и учил этому мастерству других: показывал, как надо примерять стремя, натягивать его, как держать в стремени ногу, как пользоваться поводьями. Сам же держал их следующим образом: пропускал между безымянным пальцем и мизинцем, потом под средним и указательным, выводил между указательным и большим пальцами. Писатель любил лошадей, с удовольствием вдыхал их запах, смешанный с ароматом сена. Когда Лев Николаевич с сыновьями появлялся на конюшне, кучер Филипп седлал для младших Толстых белого с розовыми глазами Колпика и небольшого резвого кирги- зенка Шарика, а огромную английскую кобылу Фру- Фру, названную так в честь одноименной популярной французской комедии, для самого писателя. Как мы знаем, лошадь Вронского в романе «Анна Каренина» тоже зовут Фру-Фру. На Запорожце Толстой обычно ездил в Тулу, чтобы подстричь себе волосы и бороду. Кстати, стригся обычно в полнолуние, взяв пример с магометан, когда был на Кавказе.

Любимцем Толстого был Делир, пугавшийся тени травы и из-за этого часто шарахавшийся из стороны в сторону. Верхом на нем писателю лучше думалось. С прогулки он возвращался помолодевшим и вдохновленным. «Чудная прогулка», — говорил он и всегда хвалил Делира за его тихий размеренный шаг.

Толстой не только гениально перевоплощался в любой человеческий характер, в любую человеческую индивидуальность, но и мог проникнуть в субстанцию животного мира. Не случайно же он написал «Холсто- мера».

Когда Лев Николаевич страдал муками творчества, когда у него что-то не получалось, он все бросал и приказывал тотчас же оседлать лошадь. В седле он сидел как плитой, никогда не горбился. Правда, одно плечо было приподнято выше, другое — опущено. Примерно также он сидел за письменным столом, когда работал над своими произведениями. Садился на маленький детский стульчик странным образом: будто присел ненадолго — правая рука лежала на столе, а левая только касалась стола одними пальцами.

Толстой любил обсуждать скачки, проходившие в самарском хуторе, в которых преимущественно участвовали киргизские лошади. Знакомый писателя Воронцов привез на соревнования отменных английских скакунов, которые оставили далеко позади местных лошадей. ♦Если ставить целью скорость, — говорил Толстой, — то тут не приходится обижаться, английские лошади в этом случае будут первыми». Он и сам бывал инициатором и вдохновителем скачек Разве могли его оставить равнодушным дикие самарские скакуны, «прекрасный воздух, который нельзя понять, не испытавши», прелесть ночной степи, напоминавшей о скифах и 1еродо- те, кибитки, звезды, запах трав?

В 1875 году Толстой поехал на ярмарку в Покровку, чтобы купить лошадей для башкирских скачек «с призами на 25 верст». По возвращении в Ясную Поляну у Толстого «налаживается писать», и он вновь берется за «скучную, пошлую» «Анну Каренину» для того, чтобы «спихнуть ее как можно скорее с рук, чтобы опростать место — досуг, очень… нужный… для других, более забирающих занятий». Но «забрало» его все-таки описание скачек в «Анне Карениной», вдохновленное «скифскими» степями и яркими башкирскими звездами. Вспомним, как Вронский успешно вел скачки, а потом сделал одно непростительное движение — опустился на седло и «положение его изменилось, и он понял, что случилось что-то ужасное… Вронский касался одной ногой земли, и его лошадь валилась на эту ногу. Он едва успел выпростать ногу, как она упала на один бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщетные усилия своею тонкою, потною шеей, она затрепыхалась на земле у его

ног, как подстреленная птица…». Эта сцена стала одной из главных метафор романа. Лев Николаевич был солидарен с А. Шопенгауэром, утверждавшим: «Думать, что животные не чувствуют, и не сочувствовать им — важнейший признак варварства».

Некоторых людей очень интересовало: на какой лошади Толстому удалось ускакать от чеченцев?

«Ехали в Грозный с Садо, мирным чеченцем, — отвечал он. — Я только что купил кабардинскую лошадь, темно-серого окраса, с широкой грудью, очень красивую. Сзади меня ехал Садо на светло-серой лошади, ногайской, степной, с длинными ногами, с большой головой, поджарой, очень некрасивой, но резвой, и Садо предложил мне обменяться лошадьми. Мы пересели, и тут выскочило из леса восемь-десять человек, что-то кричащих. У меня была шашка, а у Садо незаряженное ружье, которым он грозно махал, прицеливался и таким способом ускакал от них. Я же ускакал на лошади раньше».

Верховая езда не помешала Толстому увлечься велосипедом. В конце XIX века велосипеды только входили в моду, и Толстой не замедлил, приобретя себе эту новинку. Кататься он начал в большом московском Манеже зимой 1895 года. Шестидесятисемилетний писатель регулярно посещал Манеж, спровоцировал появление целого ряда статей на тему, как «Граф Лев Николаевич Толстой осваивал уроки езды на велосипеде». Уже в первый день «…после первого круга, сделанного графом с помощью вахтера, для всех стало очевидно, что Л. Н. Толстой овладеет скоро способностью управления велосипедом: он, подобно многим новичкам, не раскачивался отчаянно в седле, а сидел на нем покойно и прямо; его ноги на педалях работали ровно и не спеша, а руль при помощи вахтера делал, где следовало, соответственные повороты. Таким порядком вахтер Самойлов сделал по Манежу с графом два круга, и затем, при помощи же вахтера, Л. Н. Толстой сошел с велосипеда, причем лицо графа выражало полное удовольствие: видно было, что езда на велосипеде его заняла и очень понравилась ему…

Делая последний круг, граф, как бы чувствуя в себе

уверенность, попросил вахтера пустить его проехать одного.

— Еще рано, не привыкли, можете упасть.

— А когда вы пустите меня одного?

— Попробуем завтра, а на сегодня довольно и этого: сделали шесть кругов — будет пока».

Когда Толстой научился хорошо ездить на велосипеде, он решил его купить. Обошел лучшие московские велосипедные фирмы и остановился на одной из них, предлагавшей велосипеды фабрики И. К Старлей. В магазине Абачина и Орлова один из велосипедов Толстому очень понравился. Велосипед был доставлен в Манеж, но граф так и не объявился там. Пошли слухи: одни говорили, что он отправился за границу с целью там приобрести велосипед, другие уверяли, что петербургские велосипедисты решили преподнести писателю особенный, «почетный велосипед», с посеребренными деталями, а третьи утверждали, что облюбованный Толстым велосипед уже был продан из Манежа другому покупателю.

На самом же деле в марте 1895 года писатель купил за 210 рублей английский велосипед фирмы «Ровер Старлей и К°» за номером 97011. Вскоре он получил в подарок другой велосипед. Торговый дом Абачина и Орлова обратился к писателю с просьбой уступить купленный им велосипед, и граф согласился.

Вместе с отцом к езде на велосипеде пристрастились и его дочери — Татьяна и Мария. Поэтому в скором времени московская мастерская Н. А. Короба- нова приняла заказ от семьи Толстого о переделке мужских велосипедов на дамские, обошедшейся в 12 рублей 50 копеек

До самой старости Толстой оставался очень активным человеком: любил играть с молодежью в городки в аллеях парка, в крокет, лаун-теннис. Шестидесятилетний писатель бегал наперегонки с детьми, проезжал на велосипеде по 30 с лишним верст за день. Когда начинались подвижные игры, требующие силы и ловкости, он глаз не сводил с играющих. Часто не мог сдержать свой азарт и быстро включался в игру, проявляя при этом ловкость и грацию.