— Уж, как ни играй, все равно.

—

— Так бы наверно проиграешь. Дай я за тебя попон- гирую.

— Нет, извини, пожалуйста: уж я всегда сам. Играй за себя, ежели хочешь.

— За себя, я сказал, что не буду играть; я за тебя хочу Мне досадно, что ты проигрываешься.

— Уж, видно, судьба!

Граф замолчал и, облокотясь, опять так же пристально стал смотреть на руки банкомета.

— Скверно! — вдруг проговорил он громко и протяжно.

Лухнов оглянулся на него.

— Скверно, скверно! — проговорил он еще громче, глядя прямо в глаза Лухнову.

Игра продолжалась.

— Не-хо-ро-шо! — опять сказал Турбин, только что Лухнов убил большую карту Ильина.

— Что это вам не нравится, граф? — учтиво и равнодушно спросил банкомет.

— А то, что вы Ильину семпеля даете, а углы бьете. Вот что скверно.

Лухнов сделал плечами и бровями легкое движение, выражавшее совет во всем предаваться судьбе, и продолжал играть.

— Блюхер, фю! — крикнул граф, вставая. — Узи его! — прибавил он быстро.

Блюхер, стукнувшись спиной об диван и чуть не сбив с ног гарнизонного офицера, выскочил оттуда, подбежал к своему хозяину и зарычал, оглядываясь на всех и махая хвостом, как будто спрашивая: "Кто тут грубит? А?"

Лухнов положил карты и со стулом отодвинулся в сторону.

— Этак нельзя играть, — сказал он, — я ужасно собак не люблю. Что ж за игра, когда целую псарню приведут!

— Особенно эти собаки: они пиявки называются, кажется, — поддакнул гарнизонный офицер.

— Что ж, будем играть, Михайло Васильич, или нет? — сказал Лухнов хозяину.

— Не мешай нам, пожалуйста, граф! — обратился Ильин к Турбину.

—

— Поди сюда на минутку, — сказал Турбин, взяв Ильина за руку, и вышел с ним за перегородку…

— Что ты, ошался, что ли? Разве не видишь, что этот господин в очках — шулер первой руки.

— Э, полно! Что ты говоришь!

— Не полно, а брось, я тебе говорю. Мне бы все равно. В другой раз я бы сам тебя обыграл; да так, мне что- то жалко, что ты продуешься. Еще нет ли у тебя казенных денег?

— Нет; да и с чего ты выдумал?

— Я, брат, сам по этой дорожке бегал, так все шулерские приемы знаю; я тебе говорю, что в очках — это шулер. Брось, пожалуйста. Я тебя прошу, как товарища.

— Ну, вот я только одну талию, и кончу.

— Знаю, как одну; ну, да посмотрим.

Вернулись. В одну талию Ильин поставил столько карт и столько их ему убили, что он проиграл много.

Турбин положил руки на середину стола.

— Ну, баста! Поедем.

— Нет, уж я не могу: оставь меня, пожалуйста…

И игра продолжалась».

Толстой мастерски описал психологию карточных игроков. Рискованный поединок понтера с банкометом сродни схватке дуэлянтов. Желание отыграться заставляет незадачливого понтера увеличивать ставки. Его положение безнадежно. Оказавшись в проигрыше, он не может расплатиться, прервать игру, ставка которой превышает финансовые возможности. Понтеру остается надеяться на счастливый случай отыграться. Читатель «Войны и мира» помнит драматическое противостояние Николая Ростова в роли отчаянного понтера и Долохова в роли банкомета, взявшего власть над волей противника. Гениальный художник, сам не раз оказывавшийся в подобных ситуациях, очень тонко описывает стрессовое состояние проигравшего: «Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!.. И как бы весело было дома… Валет на пе… Это не может быть!.. И зачем же это он делает со мной?.. Ведь он знает, — говорил он сам себе, — что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил…» Соприкосновение с

карточным кодексом позволило Толстому осознать неразрывную связь игры с жизнью, пройти проверку на прочность и выйти победителем.

О толстовском азарте ходили анекдоты в литературных кругах. Как известно, во время игры, например в штосс или в фараон, считавшиеся у знатоков наиболее азартными играми, каждый из понтеров имел право брать отдельную колоду. Использованные карты бросались под стол. Слуги собирали их с пола, чтобы играть ими в дурака. В куче карт валялись деньги. Это было характерно для крупных игр, в которых участвовал, например, Некрасов, являвшийся, по воспоминаниям современников, фанатичным и азартным игроком. Поднимать деньги с пола считалось mauvais ton (дурным тоном). Это удел лакеев. Комичным выглядел ♦умнейший Фетушка» (А. А. Фет. — Н. #.), слывший большим любителем денег, когда искал под столом упавшую купюру небольшого достоинства, а Толстой, запалив от свечи сотенную, светил ему, чтобы облегчить поиск В этом остроумном пассаже передан кураж игрока, свойственный в немалой степени Льву Николаевичу Толстому. «Тройка, семерка и туз» не раз пробуждали в нем страсть к игре, к этой «плотской, мелочной стороне жизни», которая, как считали близкие, «может привести к беде». Ведь все это, по убеждению тетушки Ерголь- ской, «происходило от праздности, безделья и беспечности».

Тетенькины укоры были им услышаны. Он заставлял себя вести более правильный, уединенный образ жизни, заботясь о здоровье, играя в шахматы, читая книги. Самое главное: он «понемногу занимается литературой», «не из честолюбия, а по вкусу», называя свой труд уже не «работой Пенелопы», а чаще — манией. Кажется, толстовский ригоризм не знал границ: «Писать за деньги. Это как есть, когда не хочется, или как проституция, когда не хочется предаваться разврату». Однако на протяжении 60 лет он предавался писательскому разврату, объясняя это так в своей «Исповеди»: «Я вкусил уже соблазна писательства, соблазна огромного денежного вознаграждения и рукоплесканий за ничтожный труд и предавался ему как средству своего ма

териального положения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизни моей и общей».

Став мужем и отцом, поставив все на семейную карту, Толстой кардинальным образом изменил и свое отношение к собственности. Видимо, наконец в нем «заговорили» другие гены, полученные, возможно, от прадеда Николая Горчакова, слывшего человеком очень богатым и чрезвычайно скупым. Он был влюблен и счастлив. И наконец, прав Владимир Набоков, считавший вершиной романа «Анна Каренина» страницы, посвященные семье, ее позитивным ценностям, во многом зависящим от тончайшего сосуда наслаждений, коими считались деньги с момента их появления. В это время Лев Николаевич озаботился приумножением своего состояния и стал скупать земли вокруг Ясной Поляны, а со временем и вдали от нее — на Волге, в самарских степях. Оставшиеся после карточных проигрышей родительские 750 десятин спустя несколько лет увеличатся в шесть раз. В Бузулукском уезде писатель приобрел более шести тысяч десятин, полагая, что впоследствии они станут хорошим приданым для его дочерей.

Он намеревался также купить казенный участок на Черноморском побережье. Однако сделка не состоялась по независящим от Толстого причинам. Ради «тучных» башкирских земель он вновь был готов «драть сколько можно больше за свое писание».

В те годы писатель превратился в богатого и рачительного барина. Хозяйство его насчитывало около трехсот свиней, десятки коров, сотни породистых овец и тьму-тьмущую разной птицы. Плюс пасека, огромный фруктовый сад. Толстой построил маслобойню, продукция которой бойко расходилась на московских рынках по 60 копеек за фунт. Избавившись, наконец, от бестолкового управляющего, он доверил контору и кассу самой ответственной и надежной помощнице — своей жене.

Но главным источником доходов оставалась конечно же литература. Если Достоевскому с трудом удавалось выбивать из редакторов журналов и книгоиздателей по 150–250 рублей за печатный лист, а Тургеневу —

и того меньше, то Лев Николаевич в полном соответствии со своей доктриной «драть как можно больше» продал М. Н. Каткову, владельцу «Русского вестника», эпопею «Война и мир» по 500 рублей за лист и сам занялся подготовкой ее отдельного издания. В 1863 году он получил от Каткова финансовый отчет за публикацию «Казаков» и «Поликушки» и остался им очень «недоволен». Писатель продиктовал свои условия: за семь листов он хотел получать тысячу рублей, а за остальные листы требовал больше чем по двести рублей за лист. Полученный гонорар Толстой был вынужден отдать в счет погашения долга пехотному капитану, которому он проиграл в феврале 1862 года в биллиард. Каткову пришлось оправдываться перед Толстым, он напомнил, что в конторской книге было зафиксировано условие писателя — «150 рублей за печатный лист».