После войны дело Мари Визьер продолжил папаша Гэй. Его унылая «Закусочная» располагалась на углу улиц Поль Феваль и Мон-Сенис, в том же массиве домов, что и «Красавица Габриэлла». К Мари Визьер ходила богема — «немного чокнутые», а у папаши Гэя столовались рабочие. На «Закусочную» Гэя пал выбор не Утрилло, а Сюзанны Валадон. С этим пенсионером-полицейским она заключила соглашение, согласно которому за пять франков в день — сумма тогда значительная! — он согласился взять Утрилло на полный пансион и следить, чтобы он «не проказил». Выполнять договор было нелегко, и папаша Гэй, все перепробовав, стал запирать Утрилло в его комнате, когда тот переставал владеть собой. Но вечно жаждущий Утрилло выпрыгивал из окна второго этажа прямо на лестницу улицы Мон-Сенис и отправлялся «проказить» в другие бистро.

Несчастный алкоголик прожил здесь пять лет. В 1916 году он расстался с папашей Гэем, но сохранил с ним дружеские отношения. Только в «Закусочной» его встречала теплая домашняя атмосфера, какой он совсем не знал дома. Бывший полицейский и его жена, несмотря на пьянки, принимали его, как сына, ласково читали ему нотации и придумывали всякие хитрости, чтобы отучить его от вина. Когда его выгоняла Мари Визьер, они его утешали. «Он и впрямь был нашим ребенком, — позднее рассказывал журналистам папаша Гэй. — Вежливым и послушным».

Папаша Гэй не отличался злопамятностью. Он уже забыл фокусы своего странного постояльца, а тот беспрерывно требовал вина, стучал стулом по полу, если его обслуживали медленно. Бедолага-хозяин с ужасом рассказывал Франсису Карко, как Утрилло выпил однажды пять литров одеколона — годовой запас его жены — и даже флакон лака для картин: «Невообразимо! Ведь кишки могли склеиться!»

Иногда Утрилло надоедала опека, и если от него прятали вино, он убегал в бистро ближайших предместий — Сен-Дени и Сент-Уан, уверенный, что никто не станет его искать. Не раскрывая места пребывания, на «бывшие» квартиры он посылал насмешливые открытки: «А я не пьян» или «Выпил всего стаканчик».

Но погуляв так несколько дней, он возвращался к папаше Гэю, покорный, грязный, обтрепанный и отлично исполнял роль блудного сына. Он клялся, что больше этого не повторится, его прощали, и несколько дней, а то и недель он вел себя спокойно и работал — для оплаты своего пансиона.

Как и Мари Визьер, и другие кабатчики Холма, Цезарь Гэй быстро понял, что «мазня» Утрилло приносит хорошие деньги, а со временем может принести и еще больше. Входя в роль маклера, он увешал стены «Закусочной» пейзажами своего постояльца — хитрый способ получать плату за пансион. Логически рассуждая, он решил, что в конце-то концов, если у «господина Мориса», этого «заики», получается, то получится и у него. Он купил кисть, краски и попросил Мориса давать ему уроки. Польщенный Утрилло серьезно отнесся к своим новым обязанностям, исправлял работы хозяина и даже ставил отметки: «Хорошо, хорошо, посредственно… Поздравляю моего лучшего ученика папашу Гэя».

Папаша Гэй не так уж плохо рассчитал: он не был лишен таланта и, следуя советам Утрилло, не догадывавшегося о его намерениях, начал изображать монмартрские пейзажи «в манере такого-то», «почти в шутку», как говаривали в мастерских. В 1954 году на выставке подделок, организованной в Большом Дворце при помощи сыскной полиции, фигурировали и картины папаши Гэя.

Угнетающее впечатление производили не только рестораны и бистро, но в большей степени гостиницы Холма. Чаще всего это были комнаты, сдаваемые владельцами бистро, пропитавшиеся запахом клопов и плохо вымытых ночных горшков. В книге «Пейзажи и персонажи»[40] Вламинк с отвращением вспоминает о влажных стенах в пятнах плесени, отстающих обоях, серых, грязноватых простынях, выщербленных умывальниках. Тут пахло нищетой, дешевой ночлежкой и позорными болезнями.

В этих бистро-гостиницах брали по франку за ночь. Бедняки с Холма иногда снимали здесь комнаты с мебелью, но без окон, платя четыре франка в неделю; им разрешалось варить суп на керосинке.

Одна из таких гостиниц «Пуарье» («Грушевое дерево»), выросшая на месте танцевальной площадки, находилась как раз напротив «Бато-Лавуар».

Под грозным присмотром хозяйки мадам Эскафье в разное время здесь жили и Мак-Орлан в пору своей отчаянной бедности, и Куртелин, и Жорж Бренденбург, и Жорж Дэле, и Жюль Депаки, и Шодуа, математик и пианист, и самая яркая личность Холма — Модильяни… Мадам Эскафье, эта «Безумная с Монмартра» (вспомним «Безумную из Шайо» Жироду), являла собой устрашающий пример добродетели. Она считала себя обязанной следить за поведением постояльцев. К Жюлю Депаки, пригласившему к себе даму, она ворвалась среди ночи с бигуди на голове и. ткнув пальцем в красотку с бульвара Рошешуар, разгневанно изрекла: «Вон отсюда, девка!» Не помогли никакие уговоры. На следующий день добряк Жюль смущенно жаловался в бистро: «В результате девица получила мои денежки, а я не успел к ней даже прикоснуться!»

Гостиница «Пуарье» исчезла, уступив место современному зданию. А исчезла она в результате взрыва. Отчаявшиеся влюбленные решили покончить с собой, открыв газ. Впадая в забытье, мужчина захотел выкурить последнюю сигарету, тут и раздался взрыв.

Бускара, владелец бистро на площади Тертр, тоже сдавал комнаты своим постоянным клиентам. Кажется, хуже «Пуарье» быть ничего не могло, но его комнаты были еще ужаснее, чем у мадам Эскафье. Выгнанный из «Пуарье» Модильяни перешел сюда и чуть не погиб, когда с потолка обвалился кусок штукатурки.

Бускара, высоченный дылда в фартуке официанта и черной кепочке из тика, смахивал на церковного сторожа из Сакре-Кёр. Этот крутой овернец знал, что Модильяни всегда без денег, и заранее прятал его краски и кисти, чтобы тот не улизнул, не расплатившись. Но после этого несчастного случая Бускара распрощался с ним, не взяв платы, вернув все его причиндалы: он опасался, как бы Модильяни не пожаловался в полицию и не возникли неприятности. Он предпочел потерять несколько франков, но не ремонтировать комнаты.

В тот момент у Модильяни не было ни су. Он пришел ночью на вокзал Сен-Лазар и улегся на скамейку в зале ожидания. Служащие приняли его за бродягу и, сжалившись, не выгнали до утра.

С 1900 по 1907 год Пикассо, чтобы выжить, пришлось «повисеть на крючке» у торговцев картинами. Настоящих посредников, кроме Берты Вейл, на Монмартре не было; на самом Холме их вообще не водилось, а возле площади Пигаль располагались торговцы старинными вещами, столяры, изготовлявшие рамы, продавцы красок, и все они обычно соглашались выставлять у себя картины. Ведь художники довольно часто расплачивались с ними картинами.

В рассказах о преуспевающих живописцах встречаются имена этих экзотических персонажей: папаша Сулье, продававший ткани для матрасов и постельных принадлежностей; Анзоли, Тома, Лепутр, Либод и, конечно, Берта Вейл — птица совсем другого полета. Среди тех, кто торговал картинами монмартрских художников, следует также упомянуть Кловиса Саго, владельца галереи на улице Лафитт. Он вел дела только с художниками Холма, и его постоянно видели на улочках деревни, когда он обходил мастерские.

В конце XIX века художники любили селиться на Монмартре еще и потому, что рядом оказывалась улица Лафитт. Достаточно было спуститься вниз по улице де Мартир, и вы уже попадали на единственную по тем временам «толкучку», где выставлялись картины. Отнюдь не все торговцы принимали на продажу авангардистские работы, но здесь, как и на улице Лепелетье, располагались Дюран Рюэль, Бернхейм и Жорж Пети, преданные импрессионистам; Ле Барк де Бутвиль, увлекшийся неоимпрессионистами и набидами; Тампелэр, Дио и Жерар, поклонники Барбизонской школы и академической живописи; Беве, чьи витрины, уставленные розами Мадлены Лемэр, напоминали витрины цветочного магазина, и, наконец, Воллар, выставлявший Сезанна, Гогена, Ренуара, Ван Гога. Улицы Лафитт и Монмартр походили на сообщающиеся сосуды: тамошние галереи наряду с Осенним салоном и Салоном «независимых» были единственным местом, где свободные художники могли показать свои картины и посмотреть работы коллег.