— У меня не хватило денег.

— Мы тебе дадим денег, — живо сказал Саур. — В пять часов идет еще автобус. Не надо плакать — зачем?

— Да я не плачу, бичо, что ты! — удивилась девочка.

Я с любопытством рассматривал ее. Тонкая и стройная, она скорее была похожа на мальчика, если бы не черные косы, перекинутые на грудь, и не кротость нежного, покрытого золотистым загаром лица. Никакого багажа. Кроме тощего рюкзака, у нее не было вещей. Я спросил:

— Откуда ты, девочка?

— Из Тбилиси.

— Из Тбилиси?! — в один голос воскликнули мы с Сауром.

Мы жили у подошвы зеленых гор, за которыми, сверкая на солнце вечными снегами, поднимался к небу Кавказский хребет. Мы знали, что за хребтом, таким высоким, что на его вершинах ночуют звезды, под ярким солнцем раскинулся большой древний город, и он нам представлялся манящим, далеким и недосягаемым.

— Из Тбилиси, — повторили мы уже тихо и вздохнули.

Потом уселись на скамью. Девочка села между нами, и мы принялись расспрашивать ее.

Девочка охотно рассказала, что она — воспитанница детского дома, ни отца, ни матери у нее нет, а есть только старшая сестра Анико. Анико была на фронте фельдшерицей, долго не слала вестей о себе, и вдруг пришло письмо с коротким извещением, что она тяжело ранена и лежит в госпитале в Пятигорске. Девочка недолго размышляла, попросилась с одним военным в машину и поехала. Но под Нальчиком, в селении Большой аул, в машине что-то испортилось, она стала на ремонт, и девочка пошла пешком.

Рассказывая, она доверчиво смотрела нам в лица, а из ее глаз на нас лились тепло и кроткая грусть.

Потом мы долго расспрашивали о Тбилиси, об ущельях и скалах Военно-Грузинской дороги и не замечали, что к станции подходят люди и занимают очередь у кассы. А когда заметили, то вдруг вспомнили, что ни у меня, ни у Саура денег нет. Мы посоветовались и побежали на толкучку, чтобы продать свои кепки.

Когда мы вернулись, люди уже садились в автобус. Мы едва успели купить билет и усадить девочку в машину. Уже на ходу сунули ей промасленный кулек с теплыми пирожками, которые тут же купили на оставшиеся три рубля. Автобус двинулся. Мы подняли руки к голове, чтобы снять кепки и помахать ими, но кепок не было, и мы стали махать руками. Вдруг Саур сорвался с места и помчался за автобусом. Вернувшись, он сказал:

— Этери.

— Что — Этери? — не понял я.

— Я спросил, как ее зовут. Она сказала: Этери.

— А-а… — протянул я, для чего-то стараясь казаться равнодушным. Но не выдержал и с удивлением сказал: — Какое серебряное имя!..

Не знаю почему, встреча с Этери наполнила меня каким-то новым, очень приятным и в то же время тревожным чувством. Когда я думал о ней, мне почему-то хотелось сделать что-нибудь такое, от чего людям стало бы лучше жить на свете. Я стал мечтать, и мои мысли обратились к голубому камню.

«Хорошо бы, — думал я, — достать кусочек такого камня и подарить его Этери. Может быть, ее глаза не смотрели бы тогда так грустно. Нет, маленького камешка мало: надо найти большой камень и на самолете отвезти в Москву. Там разделят его между всеми полками, заводами и колхозами, и советские люди наполнятся новой силой и быстрее разобьют проклятых фашистов».

Мне и неловко было перед собой за такие наивные мечты, и в то же время я не мог от них оторваться.

«Как знать, — думал я в свое оправдание, — может быть, на самом деле есть на свете камень, который обладает необыкновенными свойствами: укрепляет человеческий организм, развивает в людях хорошие качества».

Вечером ко мне, как всегда, пришел Саур, чтобы вместе делать уроки. Я сказал:

— Ты почему не показал мне человека, который прикасается к голубому камню?

Саур удивленно ответил:

— Сам знаешь, некогда было: на станцию ходил, кепку продавал, пирожки покупал…

— За автобусом бегал, — добавил я язвительно.

Мы раскрыли тетради и принялись извлекать квадратные корни. Когда с уроками было покончено, Саур пошел к выходу:

— Завтра я покажу тебе его. Завтра.

Я ждал этого «завтра» с таким интересом, точно и в самом деле верил Сауровой сказке. Даже спал плохо.

На другой день прямо из школы мы направились на Красивую улицу, где, как говорил Саур, остановился у своих знакомых этот человек. Я знал Красивую улицу. Почему она называется так, неизвестно: она узкая, мостовая ее покорежилась, деревья худосочные. В Нальчике есть улицы куда более красивые.

Шагая рядом с Сауром, я рассказывал ему, как ловят в нашей станице знаменитую донскую селедку, а сам прислушивался к странным звукам, которые откуда-то неслись к нам. Звуки были похожи на флейту и в то же время на поющий человеческий голос. Пока мы шли, они усиливались, к ним присоединился нежный звон колокольчиков, потом все стихло.

У трехоконного домика Саур остановился и заглянул в щель забора:

— Вот он!

Я нашел другую щель и проворно прильнул к ней. Под густой липой спиной к нам сидел человек в черкеске и что-то говорил по-кабардински, а перед ним, с обращенной в пространство улыбкой, стоял пожилой мужчина, тоже в кавказской одежде, и внимательно слушал. Ясные, немигающие глаза его, казалось, смотрели прямо на солнце.

— Кто из них? — шепотом спросил я.

— Тот, что говорит.

— А что он говорит?

— Он говорит: «Это ничего, Коншобий, что глаза твои незрячи: ты видишь душой. Ходи и весели сердца людей».

Человек встал и вложил в руку слепого какой-то продолговатый, закругленный предмет, очень похожий на рог. Предмет был украшен блестящими шариками и пластинками. Слепой взял его и поднес к улыбающимся губам. И сразу воздух наполнился нежными и веселыми звуками. В них слышался и смех ребенка, и свист щегла, и быстрый, задорный цокот чьих-то каблучков. Проходивший по двору петух остановился и оторопело глянул одним глазом на музыканта. Потом вдруг распустил нарядное крыло и закружился на месте, быстро перебирая лапками. Не отрываясь от щели, затопали ногами и мы с Сауром.

Слепой перестал играть, прижал рог к сердцу и молча поклонился. Слегка протянув руку вперед, он пошел к выходу.

— Легкие у тебя, Коншобий, пальцы! — с ноткой зависти и восхищения сказал человек. — Легкие, как сон. Живи много лет!

Он пошел вслед за слепым к калитке, и я вскрикнул, узнав в нем вчерашнего забавного кабардинца.

Мы отпрянули от забора и с преувеличенным вниманием принялись рассматривать небо. Но хитрость не удалась. Человек пожал на прощание слепому руку, повернулся к нам и, смеясь глазами, сказал по-русски с чуть заметным, приятным акцентом:

— Зачем лезть в щель, когда есть дверь? Входите, юноши. Молодежи я рад всегда.

Так познакомились мы с Байрамом. Не знаю, что ему понравилось в нас, только с того дня мы проводили у него почти все наше свободное время, и он всегда радовался, когда мы к нему приходили.

Кто он был, этот удивительный человек? Сам себя он называл просто мастером. Конечно, он был мастер, но не простой, а какой-то особенный, необыкновенно интересный. Потом я много слышал о нем от людей. Люди говорили, что у него пальцы волшебные, ум как у мудреца, а душа как у ребенка. Он чинил и дырявые крыши, и дамские миниатюрные часы, и скрипучие арбы, и блестящие велосипеды. Ему всегда хотелось придумать такую вещь, какой люди еще не знали. Он изобрел музыкальные инструменты с какими-то новыми звуками, солнечные часы, необыкновенные лунные светильники и, как добрый волшебник, отдавал это людям. В кармане у него всегда была интересная игрушка. Он незаметно перекладывал ее в карман кому-нибудь из детей. Найдя ее у себя, ребенок от удивления и радости слова сказать не мог, а Байрам смотрел и смеялся.

Постоянно он работал в МТС, но его часто посылали в колхозы чинить сельскохозяйственный инвентарь; и там, где он останавливался и где слышался, веселый стук и звон его инструментов, самый воздух, говорят, делался праздничным. Он почти никогда не брал денег за свои услуги и довольствовался скромным угощением. Звали его Байрамом, несущим счастье. В Большом ауле он построил нарядный домик для своей дочери Суры и самого любимого им существа на свете — косоглазенькой, конопатенькой внучки Шумы, но сам в этом домике почти не жил и все свое имущество носил у себя за спиною, в зеленом сундучке. С сундучком он никогда не расставался. В нем были его инструменты. А что еще было, не знал никто, и каждый догадывался как хотел.