Здесь Анри застал избранный кружок из восьми-десяти человек (и среди них «орлеанист» Поль Луи Курье, который будет убит 18 августа 1825 года), они свободно разговаривали абсолютно обо всем: «Я был поражен их здравомыслием, широтой ума и особенно — тактичностью хозяина дома, который незаметно направлял беседу таким образом, чтобы не говорили трое одновременно или, наоборот, не наступали вдруг неловкие паузы в разговоре». И все же, хотя разговор на любые темы здесь шел определенный и открытый, Анри не смог обойтись без резких выпадов, которыми даже умудрился вывести хозяина дома из терпения.

Он, кстати, сам признавал: «Из-за недостатка обхождения и ловкости я раз пять-шесть упускал возможность сделать большую карьеру — политическую, финансовую или литературную». Анри до такой степени не умел быть приятным в обществе, что даже не мог заставить себя поухаживать за некоторыми влиятельными дамами — и тем прибавлял их к списку своих врагов. Что поделаешь, таков уж он есть — ярый антиконформист, лакомый до парадоксов! Но, как бы то ни было, светская жизнь начинает понемногу заполнять его время «не то чтобы чем-то приятным, но, по крайней мере, чем-то, что становится между мною и последним предметом моего обожания».

В Париже большим его увлечением остается опера-буфф, которой он уделяет не менее трех вечеров в неделю. Волна «россинизма», которая захлестнула Европу в 1820-е годы и которую Анри застал еще в Милане, не миновала и Париж: Итальянская опера здесь также включила в свой репертуар творения этого композитора. Джудитта Паста, триумфально выступавшая в «Танкреде» и «Отелло», способствовала его широкому признанию и сама еще при жизни стала легендой итальянской романтической оперы. Ее голос неподражаемого тембра, точность и сила драматического исполнения приводили Анри в восторг: «В моем представлении, в ней не было никаких пороков, никаких недостатков; это был характер простой, цельный, правдивый, естественный; это был самый большой трагический талант, который я когда-либо знал». Он ценил в ней чистый трагизм — совершенный, без всяких примесей, ее драматический дар с блеском довершали великолепные вокальные данные, так что «слух углублял силу чувств, создаваемых зрением».

В салоне «дивы» Джудитты — на втором этаже отеля Лилуа на улице Ришелье, 63 — каждый вечер собирались наиболее горячие ее поклонники; здесь же встречались друг с другом и все миланцы, находящиеся в Париже. Анри чувствовал себя здесь как дома, хотя ему случалось вздрагивать, если кто-то упоминал вдруг имя Матильды Дембовски. Здесь он познакомился с лондонским адвокатом Саттоном Шарпом и неаполитанским адвокатом Доменико Фиоре, который нашел убежище во Франции после падения эфемерной итальянской республики 1799 года. И в какое бы время ни совершались выходы Анри в свет, он неизменно заканчивал свои вечера — иной раз это было уже далеко за полночь — у «La Giuditta», играя в фараон: «Эти вечера составили целую эпоху в моей жизни». Их добрые отношения вызывали порицание в свете: «У нас самая порядочная женщина, которой совершенно чужда мысль о какой-либо непристойности, не прощает даже мысли о связи с актрисой». В салоне на улице Анжу — «который все же был наиболее уважаемым мною обществом» — его тоже осуждали за эту открытую связь, пусть и вполне невинную. Причем все — начиная с самого старого философа.

Для удобства Анри снял комнату на третьем этаже того же отеля Лилуа. Соседнюю комнату снимал композитор Александр Мишруа, которого он характеризовал как «холодную душу»: «Он выучил музыку, как ученый Академии письменности выучил — или сделал вид, что выучил, — персидский язык. Он научился любить музыку кусками; главное достоинство для него — в точности звука, в правильности музыкальной фразы. А по-моему, главное достоинство — в экспрессии».

Слывя фаворитом и наперсником «дивы», Анри не позволял никому резких выпадов по этому поводу. Тем более не должна была вся эта светская возня быть помехой его работе. В январе 1822 года он опубликовал свою первую статью — о Россини — под псевдонимом Альцест в английском журнале «Paris Monthly Magazine», с которым ему предстояло сотрудничать более года. В следующем месяце он вынашивает идею издания собственной литературной газеты «Аристарх» и даже набрасывает соответствующий проект, но воплотить его в жизнь ему не удастся. 6 мая он подписал договор об издании своего трактата «О любви» с Пьером Монжи-старшим — книгоиздателем с бульвара Пуассон, 18, с которым его познакомил Эдуард Эдвардс. В июне и июле он правит гранки «О любви» сначала в Монморанси, где снял комнату, а затем — в парке графини Беньо в Бонней-сюр-Марн. Именно здесь, по всей вероятности, он в первый раз за последние несколько лет вновь встретился с Клементиной Куриаль, дочерью своей хозяйки-графини, и на сей раз уделил ей больше внимания, чем в прошлом.

17 августа «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в свет трактата «О любви» — того же автора, что и «История итальянской живописи» и «Жизнеописание Гайдна, Моцарта и Метастазио». 1 ноября Анри вступил в сотрудничество с «New Monthly Magazine». Затем пишет статьи для «London Magazine» и «Athenaeum». Эти публикации позволяют ему не только решить свои денежные затруднения, но и дать читателям по ту сторону Ла-Манша достоверную картину литературной и политической жизни Франции эпохи Реставрации. Таким образом, Бейль-журналист успешно предшествовал Стендалю-романисту. И хотя он пишет в своих тетрадях: «Париж мне нравится, но не увлекает» — столица Франции уже не внушает ему столь горького разочарования, как это было сразу по возвращении в нее.

31 июля 1822 года английская труппа давала «Отелло» Шекспира в театре «Порт-Сен-Мартен». Этот старинный драматург елизаветинских времен был вообще мало известен парижской публике, да и англофобия военных лет была еще жива в ее сознании — в результате во время представления стал раздаваться шум недовольства, и освистанные комедианты вынуждены были сократить представление, опустив часть пьесы. В октябре Анри опубликовал в «Paris Monthly Review» статью, в которой высказал свое возмущение таким поведением публики. Шесть месяцев спустя он закончил написание первой книги «Расин и Шекспир», и начальной главой в ней стала уже упомянутая статья.

Анри Бейль принялся за написание «Жизни Россини», когда «Издательская газета» 8 марта 1823 года сообщила о выходе в свет книги «Расин и Шекспир» — автора г-на де Стендаля. Это было первое выступление против законов классицизма во Франции: автор порицал существовавшую в литературе жесткую систему правил. За кем нужно следовать — за Расином или за Шекспиром? Какому принципу отдавать предпочтение — эпическому или драматическому? Речь шла не о том, чтобы предать огню всю культуру прошлого, но о том, чтобы создавать пьесы, способные вызвать интерес современной публики — публики 1823 года. Великолепие размеренного александрийского стиха пора было сменить живым эмоциональным языком. «Романтизм — это искусство создавать литературные произведения, которые, при современном состоянии обычаев и верований, могут вызвать наибольший отклик у публики. Классицизм же, напротив, это литературное направление, которое доставляло удовольствие нашим прапрадедам. <…> Я не решусь заявить, что Расин был романтиком: в его изображении чувства маркиза эпохи Людовика XIV пронизаны исключительной сдержанностью, которая была тогда в моде, так что он или какой-либо иной аристократ в 1670 году даже в приливе самой нежной отцовской любви обращался к сыну не иначе как „месье“… <…> Шекспир был романтиком, потому что еще в 1590 году живописал английской публике сначала кровавые катастрофы, вызванные внутренними распрями, а затем, чтобы дать ей передохнуть от этих печальных зрелищ, услаждал картинами тончайших движений сердца и нюансов страстей».

Анри Бейль перерос свои же идеи, которыми были вдохновлены его ранние произведения. В «Расине и Шекспире» он представил читателю свои рассуждения — литературные и личные, которые свидетельствуют уже о зрелости мышления. Спустя 12 дней поэт и дипломат Альфонс де Ламартин написал Адольфу де Маресту: «Я прочел с величайшим удовольствием произведение г-на Бейля. Он высказал то, что давно было у всех на языке. Он сделал ясным и осязаемым то, что до сих пор лишь смутно бродило во всех честных умах. Остается пожелать, чтобы он воплотил свои идеи, чтобы он первым создал нечто вроде кода для современной литературы. <…> Я хотел бы еще, чтобы г-н Бейль разъяснил людям, тугим на ухо, что наш век не претендует на романтический образ самовыражения, то есть что мы якобы обязаны писать иначе, чем те, кто хорошо писал до нас, — просто иное время несет с собой иные идеи. Ему следовало бы сделать уступку: литература должна быть классической по форме и романтической по мыслям — на мой взгляд, это именно то, что нужно».