Великое сражение бушевало и справа и слева от 5-й армии. Сотни тысяч советских воинов напрягали все силы, чтобы сдержать натиск врага, а здесь, на прямом направлении с запада к Поклонной горе, к Москве, установилось затишье: загадочное, странное затишье, действовавшее на нервы бойцов, взвинчивавшее командиров всех рангов, ожидавших подвоха. Что же действительно случилось? Может, немцы вообще сняли свои ударные силы и перебросили их на другой участок? Или, наоборот, готовят здесь страшный удар, чтобы кратчайшим путем выйти к штабу Западного фронта, а затем и к окраине Москвы?! Ответа на этот вопрос не могли найти ни в штабе дивизии, ни в штабе 5-й армии. Генерал Говоров, вызвавший к себе полковника Полосухина, долго расспрашивал о боях, о потерях, о наличии людей и боеприпасов. Обещал вернуть взятые из дивизии подразделения. Заметив, что Полосухин вертит в руках набитую трубку, сказал:

— Говорят, не курите вы в помещении?

— Табак у меня крепкий. Себя травлю, сам и в ответе, а люди почему страдать должны, чужую вонь нюхать? Особенно некурящие.

— Вот вы как рассуждаете, — слова Виктора Ивановича понравились Говорову. Тронул двумя пальцами вертикальную щеточку усов. — Знаете что, пойдемте во двор. Ноги разомнем, вы подымите на свежем воздухе.

Командарм снял с вешалки кожаный реглан, распахнул дверь.

Прошли мимо часового, мимо зеленой генеральской «эмки». Говоров прислушался, хмыкнул:

— Выдохся неприятель? Или готовит мощный удар? Одно из двух.

— Первое отпадает, товарищ генерал. Немцы даже не ввели в бой все резервы. На стыке с тридцать третьей армией у них оставались незадействованные танки.

— Подтянут туда еще, нацелятся с юга на Кубинку.

— На акуловский противотанковый узел, во всяком случае. Но никаких передвижений к линии фронта не отмечается.

— Все равно, Виктор Иванович, если они ударят, то именно там. И севернее вас, вдоль автострады. Они ведь и южнее и севернее вашей дивизии продвинулись, вы у них поперек горла стоите. Попытаются обойти, в кольцо взять.

— Людей у меня мало…

— Сказал — верну. Постараюсь вернуть, — уточнил Говоров. — А взрывчатка есть?

— Несколько тонн.

— Людьми не могу помочь, так хоть совет старого артиллериста примите. На подступах к Акулову, на шоссе, фугасы заложить надо. Большие, килограммов по триста. Пойдут танки — взорвать. Урон, пробка, во времени выигрыш.

— Это мы сделаем, — Полосухин мельком взглянул на часы… Говоров заметил, спросил:

— Торопитесь?

— Извините, товарищ генерал, пора мне. Знаете, какая ночь предстоит. На все прифронтовые населенные пункты разведка нацелена. Подожгут дома или стога сена везде, где стоят немцы.

— Выясняйте, выясняйте, где неприятель. На центральном участке картина достаточно ясная, а вот у вас в лесах сам черт ногу сломит.

— Погода портится. Лишь бы авиация поднялась.

— Я скажу, чтобы послали лучших летчиков, — пообещал Говоров.

Борис Крайнов сам решил идти в Петрищево. Двинется с таким расчетом, чтобы до полуночи запалить дом в деревне, а к рассвету быть в лагере. Вообще это нарушение элементарных правил. Опасно действовать в одиночку. Мало ли что может случиться: ногу подвернул — а помочь некому. И отряд без руководства оставлять нельзя, тем более когда он разделился на несколько групп. Однако придется рискнуть — другого выхода нет.

Узнав об этом, резко возразила командиру Космодемьянская. Стояла перед ним в распахнутом пальто, хрупкая и дерзкая, со следами сажи на длинной девчоночьей шее:

— Ты пойдешь, а мы, две здоровые тетери, будем возле больного сидеть?

— Так надежней.

— Какая тут надежность нужна? Костер погасят, притихнут на ночь. Кто сюда сунемся? А на задание минимум двое должны идти, ты сам сколько раз повторял это…

— Разные обстоятельства.

— Возьми меня с собой.

— Не могу.

— А я сидеть сложа руки не могу, когда все при деле. Понимаешь? Возьми. Ну, пожалуйста!

— Пусть идет, — прохрипел из шалаша Проворов.

— А ты как?

— Перекантуюсь!

— Нет уж, одного человека я при тебе оставлю, — решительно произнес Крайнов. И подобревшим голосом: — Собирайся, Космодемьянская. Портянки-то перемотай понадежней.

— Да уж будь спокоен.

И вот они в пути. На этот раз Зое легко и приятно было шагать, будто все время пологим спуском, хотя встречались и подъемы, и овраги, и крутые взлобки. Втянулась в длительные переходы и теперь, после хорошего отдыха, шла без напряжения, в свое удовольствие.

От свежевыпавшего снега в лесу было торжественно, чисто, светло: не споткнешься, не налетишь на пень. А может, особенно легко и приятно ей было потому, что впереди двигался сосредоточенный спокойный Борис. Они вдвоем в огромном заснеженном лесу. Об этом Зоя старалась не думать, но все равно думалось само собой и сказывалось на ее состоянии, волновало и радовало.

Вспомнился почему-то давний спор со школьными подругами, еще на Старом шоссе. Девочки говорили о том, как страшно оказаться в ночном осеннем лесу. Даже в Тимирязевском парке, хоть и расположен он прямо в городе. И шпана может встретиться, и цыгане… Собаки бродят. Да мало ли еще что. Заблудишься, до утра проплутаешь… Зоя слушала тогда, глядя на черное окно, по которому струились снаружи дождевые полоски, и вдруг решила проверить себя. Что она, в самом деле, темноты да всяких слухов боится?

«Давайте пройду через парк», — сказала она. Девчонки рты пооткрывали: «Когда?» — «Прямо сейчас». — «Ты рассудка лишилась!» — «Нисколько, — ответила Зоя, снимая с вешалки пальтишко. — Встретимся через два часа на остановке за плотиной».

И отправилась. На трамвае, потом пешком. Сначала по любимой своей Березовой аллее, где шуршали под ногами мокрые листья. Свернула направо, к самой высокой точке заповедника, где похоронен лесовод — академик Турский. Дальше можно по просеке до Оленьего пруда, до речки Жабинки, до бревенчатого домика лесника. Там уж и большой пруд рядом, и плотина. А можно через самую глухомань, через овражки и канавы, заросшие молодым березняком и орешником, где был когда-то кирпичный завод, брали глину, изрыли землю. Про этот участок ходили самые дурные домыслы. Люди, мол, там исчезали бесследно. Прежде, может, так и было. А теперь грибники туда ходят. Вечером конная милиция патрулирует главные аллеи.

Зоя подумала и решила идти через бывший завод. Уж испытывать себя, так по-настоящему! Свернула с просеки на тропу и сразу оказалась в густом мраке. Сосны, березы, орешник в три полога закрывали небо. Дождевые струйки сюда не проникали, задерживались метками, зато часто срывались крупные тяжелые капли. Воздух был холодный и влажный.

Зоя ступала осторожно, стараясь не шуметь, и вдруг замерла от испуга, услышав жалобный протяжный стон. Отшатнулась, попятилась, но мысль о том, что кто-то нуждается в помощи, толкнула ее вперед. Пошла, вытянув руку, чтобы ветки не выкололи глаза. А сердце билось так часто и стало настолько большим, что вытеснило из груди весь воздух — нечем было дышать.

Стон раздался ближе. Доносился он сверху, и Зоя ахнула с облегчением: это же дерево! Старое дерево скрипит, жалуется под ветром!

Ей очень захотелось подойти к стонущему дереву, погладить и успокоить его. Наверно, это была высокая сосна, каких здесь много. Тянулась, стремилась к солнцу, а теперь трудно ей держать крону на тонком стволе… Но сойти с тропинки Зоя не решилась: не сообразишь потом, в какую сторону двигаться.

Больше у нее не было никаких приключений. Только вымокла вся, пока добралась до трамвайной остановки. Кондукторша подозрительно косилась: откуда такая…

Подружки смотрели на Зою почти как на героиню. А некоторые, наверно, как на сумасшедшую. Сама же она была довольна, что пересилила страх. И вот что интересно: в тот раз она боялась гораздо больше, чем сейчас. Ей тогда даже жутко было какие-то секунды. А теперь она совершенно спокойна. Ненависть к врагу заслоняет мысль о себе. Да и какое может быть беспокойство, если рядом надежный товарищ. Шагая следом за ним, Зоя прячет за его спиной лицо от холодного ветра, от бьющих в глаза снежинок.