Я обнаружил записку, когда разворачивал свиток со своей ролью Меркуцио. Вы, вероятно, знаете, что эти свитки – среди самых ценных вещей для актера. Тот, кто потеряет свою роль, должен не только оплатить новую копию, но и выдержать гнев мастера Эллисона, нашего счетовода. Поэтому мы бережно обращаемся со своими текстами. Я уже собирался убрать его в дорожную суму, которую держал под подушкой, как вдруг на пол, кружась, опустился клочок бумаги. Я поднял его и поднес к свече.

Почерк был мне незнаком – не похож на четкую руку нашего переписчика пьес. Это было простое сообщение – в определенном смысле простое. Оно гласило:

Я тщательно свернул записку, положил ее обратно в свой свиток и задумался.

Это послание озадачивало по нескольким причинам. Прежде всего, я говорил о своих подозрениях по поводу смерти доктора Ферна только Дику Бербеджу и Шекспиру, ну и Абелю, конечно. Как о них прознала госпожа Рут? Во-вторых, я решил, что с делом Хью Ферна было, так сказать, покончено. Какие бы загадки ни окружали его кончину, коронер постановил, что это несчастный случай.

И потом, если госпожа Рут желала поговорить со мной, почему она не воспользовалась такой возможностью этим вечером, когда мы все были у Фернов? (На этот вопрос, во всяком случае, ответить было куда легче. Судя по всему, она не хотела, чтобы нас видели разговаривающими вместе.)

И как она ухитрилась засунуть записку в текст моей роли? Секундное размышление, впрочем, подсказало, что сделать это было относительно просто, потому что тексты оставались в «уборной», пока мы болтались среди зрителей в конце представления. Кто угодно мог проскользнуть туда и подложить мне записку.

– Опять получаем любовные письма?

Это был Абель Глейз, спавший со мной в одной кровати, – он заметил, как я изучал послание госпожи Рут и то, как я задумчиво сложил его обратно.

– Что-то вроде, – отозвался я.

К счастью, свет в нашей большой спальне был слишком слаб – свечи экономили, – так что Абель не мог разглядеть очень много. Никому ничего не говорите…

– Это от госпожи Констант?

– Она помолвлена и собирается выйти замуж.

– Я имею в виду – от СьюзенКонстант.

– Нет, не от нее.

– Ну ладно, – вздохнул Абель, – а я думал, нас только двое таких в труппе, кто еще не нашел себе здесь милую и не был бы занят сегодня.

Это было не совсем точно – как минимум половину спальных мест нашей общей комнаты в этот самый момент занимали их законные владельцы, – но я уловил печальную нотку в голосе моего друга. Может, его поза несчастливого в любви была не совсем позой.

Я задул свечу и лег. Одно из преимуществ отсутствия Лоренса состояло в том, что спать мне теперь было куда просторнее, как и Абелю.

– А где Лоренс, ты не знаешь? – спросил он.

– Нет.

– Надеюсь, ok нашел себе куда более уютный уголок, чем эта дыра.

Я не стал поддерживать этот разговор. Тема была мне неинтересна (или не такинтересна). Что по-настоящему занимало меня, так это, конечно же, то, стоит ли мне принять приглашение госпожи Рут прийти в ее дом на Кэтс-стрит. Я уже более или менее выкинул из головы все, связанное со смертью Ферна. Коронер вынес свое заключение, все, кажется, были довольны. И все же передо мной лежало обещание новых тайн.

Мы должны поговорить с глазу на глаз.

Я мог оставить ее просьбу без внимания. Мы уезжали из Оксфорда через сорок восемь часов, а может, и меньше.

Так советовала предосторожность – да, предосторожность. Что мне было до всего этого?

Но любопытство говорило иное. Оставить город, не докопавшись до самой сути этой загадки, было сродни уходу с представления, не дожидаясь пятого акта. Вы досиживаете до конца, даже зная, что развязка будет трагичной.

Поэтому рано утром на следующий день, слегка перекусив элем и темным хлебом, я выскользнул из «Золотого креста» и отправился на Кэтс-стрит. Это было недалеко, всего несколько сотен ярдов по Хай-стрит, а потом к востоку от Св. Марии, церкви с огромной колокольней. Туман с реки уже рассеялся, но хлопья его еще висели в воздухе. На дорогах было безлюдно.

В моем кармане лежала записка. Дом стоял на углу. Вот этот, наверно. Довольно милое двухэтажное здание, одна его сторона выходила на Хай-стрит, другая – на Кэтс-стрит, которая больше напоминала переулок. Для одной женщины здесь было слишком много места, хотя из всего, что я знал, возможно, Анжелика Рут держала жильцов или квартирантов. Уж точно много места для простой кормилицы, хотя потом я вспомнил, что она была замужем как минимум трижды. Видимо, покойный мистер Рут оставил ей неплохое наследство.

Я постучал в дверь, думая, что меня ждут. Постоял немного. Никто не открыл. Постучал снова. Я толкнул дверь, но она была заперта. Я повернулся, чтобы пойти прочь, чувствуя некоторое облегчение.

Затем я увидел, что одно из створных окон с той стороны дома, что выходила на Кэтс-стрит, было приотворено, пожалуй даже открыто. Я заглянул в комнату: в ней ничего не было, кроме обеденного стола, нескольких стульев и разных декоративных безделушек. Если вы городской житель, то по вполне очевидным причинам считаете неразумным оставлять окно на ночь открытым, а если вы живете в сельской местности, вы, вероятно, верите, что ночной воздух вреден для здоровья. Поэтому я заключил, что в доме кто-то есть или был раньше этим утром.

Я вернулся к входной двери и снова постучал.

Не дождавшись ответа, я опять свернул в переулок и встал перед раскрытым окном.

Прежде чем я полностью осознал, что делаю, я распахнул окно настежь и перепрыгнул через подоконник в столовую. Попасть внутрь оказалось несложно. Окно было всего в трех футах от земли.

Очутившись внутри, я остановился. Спросил себя, не видел ли кто, как я залезал в дом. Настолько неожиданным для меня самого был мой порыв, что я даже не позаботился посмотреть по сторонам. Я закрыл окно.

Я позвал госпожу Рут по имени. Половицы заскрипели, когда я стал пробираться через темный коридор к комнате в дальнем углу. Занавеси в ней были задернуты, но через щель проникал лучик света. В углу стояла просторная кровать – супружеское ложе, видимо. Госпожа Рут лежала на кровати в тени балдахина над ее головой. Она была полностью одета, в те же кричащие одежды, что и вчера у Фернов.

Я позвал ее по имени, на этот раз тише. Но я уже знал, что она мертва. Даже при таком скудном свете я видел ее широко раскрытые глаза, похожие на смородинки, выскочившие из пирога. Ее лицо все еще было красным, но уже пошло пятнами. Рядом с ней на кровати лежали две фигурки, человечки из глины, – такими мог бы играть ребенок. Я взял их в руки – просто чтобы сделать хоть что-то. У них были бесформенные головы и грубо вылепленные конечности. Они показались мне знакомыми, и я вспомнил, как Сьюзен Констант описывала (хотя теперь отказалась от своих слов) фигурку, оставленную у двери черного хода. У одной из этих статуэток в животе торчала иголка, другой булавкой проткнули голову.

Мне стало жарко, потом я похолодел. Не знаю, как долго я простоял там, в доме мертвой женщины, пока меня не привел в чувство скрип колес, послышавшийся из переулка. Человеческий разум – странная вещь: помню, я подумал, что возчику не мешало бы смазать ось своей телеги. Скрип прекратился. Раздался скрежет ключа в замке, затем скрип открывающейся двери, и внутрь проник холодный воздух. На один момент все затихло, время, казалось, остановилось. Потом послышался шепот и тихий щелчок – дверь закрыли. Слишком тихий звук, как будто исподтишка.

В такие мгновения инстинкт берет верх. И слава богу, что это так. И слава богу, что госпожа Рут преуспела в жизни – может, хорошо вышла замуж или же получила неплохое наследство. Как бы то ни было, она являлась владелицей (ныне покойной) прекрасной кровати с искусной резьбой, нишами для свечей в изголовье и крепкими плинтусами, поддерживавшими стойки, на которых висел балдахин. Но в данную минуту занимала меня не резьба и вышивка, а место под этим ложем.