– Это ведь все чепуха, правда? – спросил я.

– Что «чепуха»?

– Представления не вызывают чуму.

– А вы верите, что вызывают?

– Мне трудно поверить, что Бог стал бы наказывать нечто столь невинное чем-то настолько ужасным.

– Хотя голос внутри шепчет вам, что Бог мог бы?

– Видимо, так.

– Это суеверие, – сказал доктор Бодкин тоном, не допускающим возражений. – Спокойной ночи, мастер Ревилл.

Я возвратился в «Золотой крест». Конюх Кит Кайт стоял во дворе в позе часового, вооруженный вилами. Я чувствовал себя гонцом, стремглав прибежавшим с поля битвы.

– Мы слышали, были неприятности, Николас, – сказал он, приветствуя меня в своей несносной манере. – Мередит попросил меня постоять здесь на страже.

Этот конюх был наглый, развязный парень, звавший своего хозяина по фамилии и обращавшийся к постояльцам по имени.

– Неприятности могли случиться, но их предотвратили. Один человек их начал, а другой человек их прекратил.

– Я слышал, старина Том Лонг был там, грохотал и размахивал руками.

– Да, был, – ответил я. – Но Ральф Бодкин просто встал прямо и ничего не сказал, и на толпу это произвело куда большее впечатление.

– А, так это доктор Бодкин вмешался? – сказал Кит Кайт. – Если кто и мог их выпроводить…

В его голосе зазвучала иная нотка. Он говорил почти с уважением. Взять хотя бы то, что он называл доктора доктором. Мне захотелось разузнать о Бодкине больше.

– Ты знаешь его?

– Он дьявол, – сказал Кайт быстро.

– Чем бы он ни являлся обычно, в этот вечер он был на стороне ангелов. Он спас нас, актеров, от взбучки или чего похуже. И защитил эту гостиницу от погрома.

– Все равно, он настоящий дьявол, – стоял на своем Кайт, но в его голосе было восхищение.

– Ты можешь теперь покинуть место дежурства, опасность миновала, – сказал я. – Можешь возвращаться к своим лошадям.

Я оставил конюха заниматься своими делами. Если кто и мог говорить о дьяволе, по крайней мере вот так открыто, то именно этот бойкий, нахальный малый, вцепившийся в свои вилы.

Вы снова возле дома старухи. Старой матушки Моррисон. Конечно же, она мертва. Вы были тому причиной. Ее черед пришел после собаки и перед Джоном Хоби и Хью Ферном. Каждая смерть – как шажок вперед, ступенька наверх. Старой женщины больше нет, но в доме есть другие – урожай, который можно собрать.

Снова вы прокладываете путь к дому, этому уютному жилищу. Прошло всего несколько недель с вашего первого визита, но кажется, будто миновали месяцы или годы, столько дорог вы с тех пор исходили. Теперь костюм, который вы поначалу так нерешительно надевали в своем убежище в тот первый день, сидит как перчатка – вы и внимания на него не обращаете. Вы даже привыкли к странному, отстраняющему действию стеклянных линз. Вы властно помахиваете своей тростью, словно волшебник, – которым вы на самом деле и являетесь. Теперь вы уверенно шагаете вперед.

Подойдя к двери, вы видите, что она помечена. Крест начертан красной краской и издали бросается в глаза. Вы довольны, что ваши указания выполнили так тщательно. Крест гораздо эффективнее замков и засовов, намного эффективнее, потому что он не только не пускает людей внутрь, но и отпугивает их. Кто захочет войти или даже просто приблизиться к чумному дому?

Вы открываете дверь и прислушиваетесь к тишине, царящей внутри. Кровь снова стучит в ушах, и кроме этого звука вы снова слышите те легкие постукивания и вздохи, что возникают в каждом месте. Дом теперь пуст, и все же он не пустует. В нем стоит неприятный запах, проникающий в ваши ноздри, несмотря на маску, несмотря на смесь гвоздики и корицы, которая содержится в кончике вашего клюва. Тем не менее вы быстро привыкаете к духу этого жилища.

Вы достаете тетрадь и карандаш. Входите в первую из комнат на первом этаже. Ничего особенно ценного из утвари в ней нет, хотя вы отмечаете зеленый гобелен, наброшенный на стол, и оловянный кувшин, стоящий прямо посредине стола. В углу комнаты есть сундук, но и в нем ничего нет, кроме белья, несколько потертого. В противоположном углу труп молодого человека – он сидит, прислонившись к стене. Его лицо искажено. Вы не прикасаетесь к нему, но тоже отмечаете его присутствие, не в тетрадке, но мысленно.

Прежде чем покинуть комнату, вы берете оловянный кувшин и, открыв створное окно, выливаете остатки наружу. Оставим все чистым.

Точно так же вы осматриваете, время от времени делая записи, остальные две комнаты на первом этаже и три комнаты наверху. Ответственность за всю семью, вплоть до старой служанки, лежит на вас. Они все мертвы, все семеро. Два тела можно использовать, того молодого человека внизу и женщины постарше, которая лежит в одной из комнат наверху – не в той, где в последний раз видели старую матушку Моррисон. Она, эта женщина, покоится на перине и выглядит более безмятежно, чем остальные. Она почти ухмыляется. Перина вас удивляет. В такое время в деревенском хозяйстве вряд ли найдешь что-нибудь лучше соломенного тюфяка с поленом вместо подушки. Как и гобелен, перина означает, что здесь припрятано кое-какое богатство.

В конце концов вы его находите. В другом сундуке в той комнате, где лежит ухмыляющаяся женщина, вы натыкаетесь на жаровню для благовоний и пару подсвечников, все из серебра. Вы заворачиваете их в одеяло и кладете у входной двери, чтобы забрать с собой позже.

Вы покидаете дом, закрывая за собой дверь. Вечереет. Вы – как ангел смерти, проходящий по этим отдаленным поселениям. Куда бы вы ни пошли, к чему бы ни прикоснулись, на всем лежит печать разрушения, если только это нельзя выгодно использовать.

Последним поручением, о котором я упомянул доктору Ральфу Бодкину, была, как вы, наверно, уже догадались, наша частная постановка «Ромео и Джульетты» в доме, доктора Ферна и госпожи Ферн. Вскоре после нее мы должны были покинуть Оксфорд: местные власти, как и предсказывал доктор Бодкин, запретили дальнейшие выступления труппы в «Золотом кресте» или каком-либо ином общественном месте. Своим распоряжением они предвосхитили решение наших старших. Куда нам предстояло отправиться дальше – я и понятия не имел. Возможно, пайщики тоже. Наш отъезд из Оксфорда – или наше удаление – был вполне ожидаем, ибо по всему было видно, что чума не собирается ослабевать. Многие из нас почувствовали облегчение, учитывая возможную враждебность городских жителей, если вспомнить происшедшее на Карфаксе. И ведь среди них были некоторые из тех самых горожан, что оказали такой радушный прием и так громко рукоплескали нам всего две недели назад!

К моему удивлению, представление у Фернов не приобрело печального, мрачного оттенка. Госпожа Ферн, вдова доктора, вероятно, не испытывала большой радости от своего траура, но и на глазах у всех она не убивалась. В доме соблюдались все внешние приличия, но без подчеркнутой торжественности. Похороны и последовавшие за ними поминки имели место несколько дней назад. Некоторые из портретов были завешены черным полотном, но других следов скорби не было, кроме черных повязок, которые носили все слуги, включая Эндрю Пирмана. В последний раз, когда я его видел, он в отчаянии бродил по постоялому двору. Он по-прежнему был угрюм – что можно было понять, так как его должность помощника доктора больше не существовала. Мне было интересно, что стало с утварью из смотровой Ферна, всеми этими тиглями и бутылями, хирургическими щупами и мерками.

Мы должны были играть «Ромео и Джульетту» на плоскости, то есть на уровне пола, а наша публика (довольно немногочисленная) располагалась на трех или четырех рядах поднимавшихся ярусами сидений. Представление шло вечером, поэтому в подсвечниках на стенах мерцало множество свечей, чей свет отражался на резных панелях. В большом камине горел огонь. Я решил, что всем нам будет очень жарко в наших костюмах.