– Нет, – глухо произнесла леди Элкомб, смотря в сторону. – Нет, умоляю, не думайте, что мать забыла свое несчастное дитя. Она знала, что будет наказана за то, что совершила. Она думала, Господь Бог заберет у нее жизнь или, по меньшей мере, сделает бесплодной.
– Но этого не произошло, – сказал Филдинг более мягким тоном. – Она родила еще двоих сыновей, здоровых и умных детей. Отец был доволен. Наследование поместья – обеспечено. В подтверждение тому родители дали старшему мальчику имя первенца. Долг жены был исполнен. Как и долг кормилицы Мэри, либо она сделала то, чего от нее хотели. Потому что вскоре после того, как ей отдали ребенка, она исчезла. Уехала из поместья со своим увальнем сыном и крошкой воспитанником. Был ли последний жив, или его бросили в лесу, никто не знал. В любом случае, какова бы ни была его судьба, исчезновение Веселушки наверняка принесло огромное облегчение молодым родителям. Возможно, они заплатили ей за то, чтобы она уехала… или же отец сделал это в одиночку… Главным оставалось одно: проблема решена. История умалчивает о том, как и на что жила Мэри в чужом далеком городе. Но ее собственный сын по каким-то причинам покинул мать и вернулся в родные места. Привыкший к суровой нищенской жизни, молодой человек поселился в лесу на границе поместья, где и коротал с тех пор свои дни. Одежду он мастерил из шкур лесного зверья, питался кореньями и ягодами и тем, что приносили ему из особняка. Он называл себя Робином. Или же его так прозвали. Дикарь, лесной житель. Что до Мэри, то она в конце концов одумалась. Встала на путь истинный, или ее кто-то наставил. Она прослыла самой богобоязненной жительницей того города и дни своей буйной молодости вспоминала с раскаянием и стыдом. Умерла она тихо, в своей постели – по меньшей мере, я надеюсь, что так и было, поскольку историю я веду с ее собственных слов, так что о кончине Мэри мы можем только догадываться.
Адам Филдинг помахал кипой бумаг. Он расхаживал по комнате, повествуя о событиях прошлого задумчиво и размеренно, будто бы не прочел об этом, а придумывал все тут же сам. Леди Элкомб сидела неподвижно. Остальные стояли, настороженные и ошеломленные.
– Перед смертью кормилица Мэри написала что-то вроде… исповеди. Где и описала вкратце случившееся в ту давнюю пору. В основном же она рассказывает о ребенке. Не о неуклюжем пареньке, вернувшемся в поместье, а о том, которого ей отдали на воспитание и которого она с собой и увезла. Поскольку, видите ли, он не умер и не был брошен в лесу. Наоборот, он жил… хотя это не было на руку ни ему самому, ни кому бы то ни было еще. Несмотря на свой бестолковый нрав, Мэри заботилась о малыше, как могла, со всей нежностью, на которую была способна. Возможно, ей был дан шанс стать настоящей матерью. Так что мальчик вырос сильным и здоровым, хотя и слабоумным.
Внезапно раздался резкий, полный отчаяния всхлип. Плечи леди Пенелопы сотрясались от немых рыданий, хотя она заставила себя замолчать. Сердце мое сжалось от жалости к этой женщине, прошлое которой разоблачалось таким вот путем. Но, думаю, саму ее вовсе не это заставляло сейчас так страдать.
– У него было имя, данное ему при крещении. Генри, так его звали, в честь отца. И мальчик не был окончательным идиотом. Рассудок его хранил некую способность понимать, подобие здравого смысла. Достаточное, чтобы уяснить то, что говорила ему «мать», его кормилица. И какие истории она ему рассказывала! Обрывки тех любимых в детстве рассказов он сохранял в своей памяти и будучи уже взрослым. Это были библейские притчи. Возможно, о Каине и Авеле в том числе. И должно быть, Мэри не раз повторяла историю о том, откуда сам Генри родом, историю о большом особняке и о благородном семействе. Думаю, мальчик слышал это неоднократно, поскольку дикарь Робин рассказывал то же самое. Правда, о последнем мне поведал другой участник этой истории, лично имевший возможность убедиться, что Робин считал себя наследником какого-то большого поместья. В случае с лесным жителем это только игра воображения, разумеется, – столько лет жить в одиночестве посреди чащи, как тут не лишиться рассудка. Но Генри действительно слышал рассказы о богатом наследстве от Мэри. Но разве он не был наследником знатного дома, сыном именитого человека, первенцем могущественного и состоятельного аристократа? Разумеется, был. Возможно, Мэри говорила мальчику, что его отец избавился от него, когда он был совсем маленьким. Или что она была его настоящей матерью, – а это в каком-то смысле сущая правда. Кто знает? Единственное, что мы можем утверждать, – это то, что в укромных уголках своего рассудка Генри хранил намерение вернуться в поместье и в семью, о которых так часто слышал. После смерти Мэри в том городе его больше ничто не держало. Взяв с собой предсмертное письменное признание своей матери, он отправился на юг. Домой. Днем он шел по полям и лесам, на ночь укрывался там, где находил убежище, стараясь держаться в стороне от людей. Одежда его была белого цвета, наверное, потому, что ему этот цвет представлялся цветом траура, или потому, что так его одевала Мэри. В конце концов, естественно, после сна на голой земле и долгого путешествия одеяние его истрепалось и запачкалось. А матери рядом, чтобы позаботиться о нем, больше не было.
Вновь со стороны кресла донесся сдавленный, всхлипывающий звук. Филдинг говорил теперь бегло, уверенно, и дело тут было не в безжалостности его рассказа. Позже я понял, что таков был единственный способ ему самому сохранять спокойствие по мере приближения к трагической кульминации повествования: оставаться лишь рассказчиком, излагающим ясно, четко и максимально доходчиво для адресата.
– И вот теперь история входит в несколько неясную фазу, – продолжал судья. – Однако мы должны постараться получить всю картину целиком, по возможности логически дополняя ее с помощью нашего воображения. На кону человеческая жизнь. Достигнув границ поместья, где был рожден, Генри узнал его – не по воспоминаниям, конечно, но по рассказам Мэри. Большой особняк на холме, озеро и прочие достопримечательности. Дом. Но хотя юноша был дома, кто мог узнать об этом? Ведь он привык быть осторожным, словно животное. Он не был в состоянии объявить о себе по всем правилам, единственное, что могло тут помочь, – это исповедь умирающей женщины. Читать он не умел, но каким-то образом понимал, что эти листы для него жизненно важны. Он решил укрыться в лесу. И, как вы понимаете, здесь у истории может быть только одно продолжение. В чаще он, естественно, натолкнулся на это странное создание, звавшееся Робином. В каком-то смысле у них была одна мать. Так что можно было называть их братьями. Генри недоставало ума, чтобы научиться читать, однако он мог повторить, что он наследник большого поместья и прилегающих земель, и тут, представьте, он находит еще одного претендента на это место, оспаривающего его права, другого слабоумного, годами верившего в то, что ему причитается богатое наследство.
Кутберт Аскрей не удержался от резкого смешка. Как и остальные, он с интересом ждал кульминации, и, видимо, иначе он на подобный поворот событий отреагировать не мог. Я заметил, что взгляд Кэйт направлен то на отца, то на леди Элкомб.
Соперники, будь они лесные жители или императоры, неизменно начнут конфликтовать. Ни в одном государстве не может быть двух королей. Они будут драться до тех пор, пока один не выйдет победителем и не поставит ногу на тело врага. Наша история – не исключение. Слабый умом Генри был силен физически, возможно, гораздо сильнее того, кого я зову его «братом», – человека, многие годы остававшегося самому себе хозяином и чья сила за это время была жестоко подточена полуживотным существованием. Несложно предположить, что случилось дальше. Не прошло и нескольких дней после появления Генри, как оба люто возненавидели друг друга и сделались заклятыми врагами. И если преимущество Робина заключалось в знании леса, то Генри мы можем приписать силу… и свирепость. Продолжение нам известно. Одной летней ночью или ближе к утру Генри подкрался к Робину и убил его. Помня истории о ненависти Каина к Авелю, о том, как сын Давида Авессалом повесился на дубе, и то, как покончил с собой Иуда Искариот, Генри повесил Робина на дереве.
