Паршивая служба! Здесь чувствуешь себя, как на болотной кочке, — малейшее движение, и почва уйдет из-под ног.

Штумма убили. Вайнеру Штумм никогда не был симпатичен. Мясник! Заплывшая салом тупая скотина! И все-таки гибель Штумма заставила Вайнера содрогнуться. Сосущий холодок страха, закравшийся в сердце еще на похоронах, не проходит. Очень хочется жить!

Козич лежал на кровати и кутался в одеяло: его знобило. В ввалившихся глазах затаился ужас.

Варвару мутило от одного вида сморщенного, серого лица квартиранта. Тьфу! Она старалась не смотреть на него.

А Козича трясло. Он кутался в одеяло и изредка взвизгивал по-щенячьи, сам того не замечая. Только что он вернулся от Вайнера. Сколько крови стоит каждый такой вызов! Умереть можно от страха. Штумм внушал ужас. Штумма убили, слава богу! Но Вайнер страшнее. Когда входишь в его кабинет, кажется, будто чьи-то незримые пальцы сжимают горло. В коленях рождается неуемная дрожь. И долго потом трясет вот так, как сейчас.

Вайнер приказал идти в Вольку. Ему хорошо приказывать, сидя за колючей проволокой! А если там партизаны?..

Козич еще плотнее укутался одеялом и взвизгнул.

— Заткнись! — крикнула Варвара. Ей не по себе от этого нечеловеческого визга. Лязганье зубов вызывает в ней ярость, которую трудно унять. Так бы и придушила этого гада!

— Смерти моей хочешь! — завизжал Козич. — Все вы гибели моей хотите!.. А что я тебе сделал? Ублюдков твоих кормил. Подохли б они, кабы не я… — Козич лязгнул зубами. Маленькие злые глазки, в которых застыл ужас, уставились на Варвару.

— Погоди, скоро наши придут, вздернут тебя на суку, — процедила Варвара.

— У-у-у! — взвыл Козич. — Змеюка ядовитая! Я вот скажу, что у тебя муж в Красной Армии.

— Не скажешь! — Варвара в упор посмотрела на Козича побелевшими от ненависти глазами. — Не скажешь, подлец. Побоишься. Они и тебя придушат вместе со мной.

Козич сухой трясущейся рукой натянул на голову одеяло, чтобы уйти от страшных Варвариных глаз. Взвизгивания прекратились. Через несколько минут он снова высунулся из-под одеяла.

— Ты не сердись, Варя, — сказал он ласково. — Я ребятишкам карамелек добуду… В Вольку меня начальство посылает… Вернее, я сам… Ну, до женки хочу съездить. Хозяйство посмотреть. Так ты тут пригляди за моим добром. Горбом нажито.

Затаенная недобрая усмешка тронула Варварины губы.

— Да уж, горбом…

— А за мной не станет… — бормотал Козич, будто не слышал Варвару. Потом тоненько всхлипнул и снова вполз под одеяло.

— Когда идешь-то? — спросила Варвара немного погодя.

— Завтра, как стемнеет.

«Будто вор, домой пойдет, — подумала Варвара. — Света боится»…

Она погремела ведрами в сенях, вышла и, как была без платка, простоволосая, торопливо пошла по улице. Потом остановилась, оглянулась и свернула в калитку тети Кати.

Солнце быстро скатывалось за верхушки деревьев. Небо загустело, зазолотилось. Хрустел под ногами сухой валежник. Остро пахло хвоей и грибами. Коля, Яша и Петрусь шли лесом напрямик, не выбирая дороги. Пробирались сквозь частый подлесок, защищаясь от веток локтями, пересекали сердито чавкающие болота.

Партизаны торопились. Солнце уже садилось, а до Вольки еще километров пять по бездорожью. Да и в Вольку заходить не хотелось. Лучше бы обойти ее стороной. Незачем привлекать к себе внимание, идти по улице с автоматами.

Быстро темнело. И когда вышли наконец из лесу, последняя полоска зари погасла, рассыпав по небу голубые искры звезд.

Коля повел друзей полем, мимо пепелища. Тоскливо сжалось сердце. Он не был здесь с того февральского вечера, когда ушли всей семьей в лес и фашисты спалили хату. Он остановился у изгороди.

— Хата наша была…

Постояли молча. Над грудой обуглившихся бревен тянулась вверх темная кирпичная труба, будто сожженная хата в горе заломила руки.

Яша постучал кулаком по изгороди:

— За все расплатимся!..

Низко и глухо загудели жерди.

— Пошли, — сказал Коля.

И три фигуры растворились в темноте.

Козич шел по шоссе. Ему казалось, что он не идет, а ноги несут его сами. Сердце то начинало стучать так, что в ушах звенело, то замирало, и он жадно принимался глотать воздух, шлепая сухими провалившимися губами. При этом бородка его, похожая на ком свалявшейся шерсти, начинала подрагивать.

Каждый звук застигал его врасплох, он вздрагивал, неприятный холодок пробегал по спине. Не успокаивала даже мечта о родном доме за прочным забором.

У поворота с шоссе Козич остановился и, прижав руки к груди, чтобы унять сердце, прислушался.

Было тихо. Только звенели в траве кузнечики и какая-то неуснувшая одинокая лягушка кричала скрипуче:

«Клюет, клюет, клюет…»

Мигали звезды. От болота подымалась прозрачная легкая дымка и висела в воздухе недвижными пластами.

Вздохнув, Козич перекрестился, свернул с шоссе и торопливо пошагал к Вольке.

Угрюмо молчал придорожный лес. Перед самым селом от кустов отделились три темные фигуры.

У Козича замерло сердце, но не было сил даже остановиться. Дрожащие ноги сами сделали еще несколько шагов.

— Стой! — сказала одна из фигур. — Кто таков? Голос показался Козичу знакомым:

— Свой я… Свой… — пробормотал он.

— Чей свой?..

— Советский, как есть советский…

— Ах, советский? — зловеще спросила фигура. — Так мы тебя сейчас вздернем на суку!

— Ой-ой-ой, ясновельможные паны, — Козич шарахнулся в сторону. Ноги еле держали его дрожащее, как в ознобе, скрюченное тело. — Вру я… вру… Наш я… Хайль Гитлер!

— Так чей же ты все-таки, Тарас Иванович?

Одна из фигур приблизилась, Козич узнал Петруся и облизнул сухим языком сухие губы.

— Чей же ты все-таки, Тарас Иванович? — переспросил Петрусь.

— Я… ничего… я… свой… — хрипло прошептал Козич, — я никогда… И тебе, Петрусь, только добро… Я тебе баян новый подарю.

— Может, ты мне батю нового подаришь? — звонким мальчишечьим голосом спросил тот, что был ростом поменьше.

Козич узнал Колю и понял, что отсюда ему не уйти живым. Ноги подкосились, он рухнул вдруг на колени и завыл страшно, по-волчьи.

Потом пополз к кустам, все время повторяя:

— Братцы, не губите… Братцы, не губите.

Сухо щелкнул затвор.

— Погоди, Яша, — сказал Коля. — Встаньте, Козич Тарас Иванович.

Козич вдруг притих. Надежда вкралась в сердце. Может, пощадят.

— Встаньте, — повторил Коля. Козич покорно встал.

— Мы не убийцы. — Голос Коли звучал глухо. — Ни один из нас троих не убил в своей жизни ни одного человека. — Петрусь и Яша встали рядом с ним. — А ты не человек. Ты — предатель.

Козич моргал. Медленно, будто пробиваясь на ощупь сквозь ночную мглу, доходила мысль: это — не пощада, это — суд, это — конец.

— И мы тебя не убиваем, Козич. Мы землю от тебя очищаем, как от заразы.

— По закону и по нашей партизанской совести, — добавил Петрусь.

— Именем Советской власти и нашего народа приговариваем тебя, Козича, за измену Родине к расстрелу, — звонко сказал Яша и щелкнул затвором.

— Погоди, — остановил его Петрусь. — Может быть, он хочет что-нибудь сказать.

У Козича перехватило горло. Он облизнул сморщенные губы и ничего не сказал.

Тогда Коля и Яша одновременно подняли автоматы. Но Яша тотчас опустил свой, молчаливо признавая за товарищем право на возмездие. Ведь Козич предал Колиного отца.

На Козича глянуло дуло автомата. Он закрыл лицо руками и закричал. Одинокий крик его ударил по верхушкам деревьев. Лес молчал. Крик рванулся к звездам. Но звезды равнодушно смотрели вниз.

Ударила короткая очередь. Опять наступила тишина. А потом где-то далеко в селе завыла собака, откликаясь на оборванный крик.

— Приговор приведен в исполнение, — сурово сказал Петрусь.

И все трое молча повернулись и пошли к лесу.