Группа Петруся оставалась на месте на случай, если за серой машиной появится другая.

Коля с трудом встал на ноги и медленно, пошатываясь, вышел на шоссе. Машина оказалась штабной. Кроме шофера, в ней находились три офицера и автоматчик. Она лежала вверх колесами. Искореженный серый блестящий кузов вмялся в рыхлую землю кювета. Над ним висело светлое облако пыли. Три колеса еще вертелись. Четвертое отлетело куда-то в сторону…

Миша и Яша быстро собрали оружие и документы гитлеровцев. Вытащили из карманов мундиров «вечные» ручки и карандаши.

Через пять минут обе группы отошли в лес. На полянке рассмотрели трофеи. Среди документов оказалась карта одного из участков фронта, два пакета, запечатанных сургучными печатями, видимо, какие-то приказы. Удостоверения личности, пропуска, письма.

— Вот что. — Миша посмотрел на товарищей. — Это надо передать в штаб бригады как можно скорее. Там передадут дальше. Черт его знает, что это за карта и что за приказы! Давайте-ка, Яша, и ты, Коля, двигайте во все лопатки!

— А вы?

— Мы будем свое дело делать, а вы — свое. Ясно? И не лезьте ни с кем в драку… — Миша повернулся к Коле: — Как самочувствие? Дойдешь?

Коля кивнул.

— У меня, брат, тоже так бывает в жару. И еще я убивать не могу. Когда первого фашиста убил, чуть в обморок не упал. Да и теперь мутит. Я, наверно, никогда убивать не привыкну.

Дорога до штаба бригады не близкая — шагать и шагать! То чуть видимой лесной тропой, то топкими кочками болот. Мимо темного Погостского озера. Вдоль крохотных безымянных речушек, через Огинский канал в Споровские болота.

Солнце село, щедро облив край леса червонным золотом вечерней зари. Ночь еще не наступила, а лес уже дышит ее прохладой, сладко причмокивая сонной листвой.

— Спать будем? — спросил Яша.

— Нет…

— Правильно. Ночью идти спокойнее. Фрицы ночью в лес не сунутся. Это уж точно. Лес и днем-то наш, а уж ночью!.. — Яша шел впереди, опираясь на сухой посошок. — А все-таки я люблю поспать. Ничего хорошего не получается, если ночью не спишь. Это я тебе могу точно сказать. По личному опыту. Я, когда был работником районного масштаба, влюбился, понимаешь, в одну чудачку… Так я тогда чуть не месяц по ночам не спал.

— Это почему?

— Так я ж тебе говорю, что влюблен был. Вот и бродил под ее окнами. На меня уж и собаки брехать перестали. Подбегут, обнюхают и — прочь.

— И что ж, ты вовсе не спал месяц?

— По ночам. А днем приду в райком — глаз не открыть, не только сидя, — стоя спать умудрялся.

— А дальше что?

— А дальше выговор. — Он вздохнул. — Нет, спать надо по ночам. Это уж точно.

Некоторое время шли молча. Краски заката над краем леса густели алым, пунцовым, малиновым и меркли. И небо над головой отходило куда-то в высоту, в немыслимый свой простор.

Вдруг Яша остановился:

— Постой.

Коля встал как вкопанный, чутко прислушался, вгляделся в ту же сторону, что и Яша.

— Видишь?

— Ничего не вижу.

— Да ты в кусты не гляди. Выше. На зорьку. Краски какие! Тают. Думаешь, так просто исчезают они? Нет. Они на землю падают каплями. Землянику красят, малину, цветы. А потом и рябина поспеет. Холодная ягода, горькая, а краски — как жар. Это от зорек вечерних.

— Чудак ты! — Коля улыбнулся. — Ну, а белый цвет откуда?

— Белый? От доброй памяти. Зимой снегу наметет, а весной тот снег землю напоит, а сам исчезнет. Вот весна в память о том добром снеге и раскинет по яблоням да вишням белый цвет… Слышишь? Кукушка… Ты ее не спрашивай, сколько лет жить. Она одному моему другу чуть не сотню накуковала, а утром убили его… А какой чудесный парень был… Ну пошли дальше. Будет лясы точить…

Коле все нравилось в Яше: и его бесшабашный веселый нрав, и неутомимая энергия, и готовность помочь любому, и даже малый рост, который как бы равнял его с Колей.

А Яша делил все человечество только на две категории — друзей и врагов. На всех врагов хватало у него непримиримой, неиссякаемой ненависти, и всех друзей он оделял своей удивительной добротой. Он дружил со всеми в отряде, не делая ни для кого различия. И столько искреннего тепла было в Яше, что с лихвою хватало на всех.

Коля чувствовал это дружеское тепло и тянулся к нему мужающим сердцем.

На рассвете они добрались до штаба бригады. А через пять минут двое верховых поскакали в штаб соединения, увозя принесенные Колей и Яшей документы. Туда прилетит самолет, и документы переправят в Москву, в Центральный штаб партизанского движения. И в ставке Верховного Главнокомандующего доложат о фашистской карте и фашистских пакетах. Пользуясь этой картой, с аэродромов снимутся советские бомбардировщики, ударит тяжелая артиллерия, и не один фашист найдет свою гибель на вздыбленной разрывами земле. Ради этого стоило постараться, стоило идти ночью по топям, натыкаясь в темноте на стволы деревьев, ни разу даже не присев для отдыха. И ничего, что на фронте не узнают имен ребят, которые добыли и доставили ценные документы. Разве в этом дело?

Яша и Коля плотно поели, но от отдыха отказались. Решили идти в свой отряд. Тем более, что и осталось-то идти километров восемь. Мокрая обувь отяжелела. Хотелось снять ее, лечь, вытянуть натруженные, ноющие ноги.

Но они пошли. И не прямо в лагерь, а, четырех километров не доходя до него, снова свернули в топь. Был еще один приказ, который надо было выполнить. Да и не только надо было, а самим хотелось выполнить его во что бы то ни стало.

Приказ этот был, пожалуй, самым удивительным из всех приказов. И издало его командование отряда совсем недавно.

…В конце мая, когда потянулись к небу сочные травы и буйной зеленью брызнула по лесу молодая листва, двух партизанок вызвали в штаб отряда. Одну звали Нина Георгиевна, другую Ядвига Сергеевна. Обеим было лет по тридцать пять, обе пришли в отряд осенью, без вещей и теперь щеголяли в выцветших юбках и аккуратно ушитых солдатских гимнастерках. Нина Георгиевна зимой простудилась, непрерывно кашляла и куталась в старенький ватник. Партизанок усадили за стол, напоили чаем. Потом командир переглянулся с комиссаром и сказал:

— Есть для вас, товарищи, особое задание. Совершенно особое.

— И чрезвычайно важное, — добавил комиссар.

— Мы готовы, — откликнулись партизанки.

— Вы, конечно, знаете, что в семейном лагере много малышей, школьников и тех, которым в школу пора.

Ядвига Сергеевна кивнула.

— Надо организовать ребят, — сказал командир.

— Как… организовать?.. — Нина Георгиевна закашлялась. Лицо ее покраснело. На глазах выступили слезы.

Командир подождал, пока пройдет приступ.

— Фашисты закрыли школы. Вешают учителей. Они не хотят, чтобы наши дети учились. Мы откроем школу. Здесь, на болотах. Мы будем учить наших ребятишек и чистописанию, и арифметике, и, — командир улыбнулся, — пению… А вы — учительницы…

Ядвига Сергеевна нахмурилась.

Комиссар положил ладонь на ее худенькое плечо:

— Ну-ну, тут расстраиваться нечего. Задание абсолютно боевое. Ведь мы с фашизмом воюем не только оружием, но и крепким партийным словом. Их день кончился, а наш только начинается. Кому ж, как не нам растить ребятишек для этого нашего завтрашнего дня?

— Нет-нет, я не расстраиваюсь. Школа — это замечательно!.. Только… Необычно как-то… Нет ни помещения, ни парт, ни учебников. Хоть тетради-то будут?

Комиссар вздохнул:

— Нет. И тетрадей не будет.

— И даже, пожалуй, карандашей, — добавил командир.

— Вот видите, — сказала Ядвига Сергеевна.

— Конечно, — нелегкое это задание. Да если б оно было легким, разве отрывали бы мы вас от партизанского дела? — Командир внимательно посмотрел в лица учительниц.

Наступило молчание. Но не тягостное. Просто все четверо думали об одном и том же — о детях, которые вот уже два года не слышали голоса учителя, не открывали букваря, не держали в руках карандаша.

Потом учительницы поднялись, и Нина Георгиевна, подавляя очередной приступ кашля, сказала: