Кер бросается к коню, начинает было ворчать и получает плетью поперёк лица. Тут же сожалею о том, что сделал, но уже поздно. Парень вскрикивает, не понимая, но увидев мою гримасу, мгновенно замолкает и начинает возиться с вороным, словно реактивный. А я зову сервов и приказываю запереть Хума до утра в подвале, стеречь, потому что если тот сбежит, то ответят мне головой… За три прошедших месяца я сильно изменился. Работа молотом, свежий воздух, отличная здоровая еда и, особенно, программа психоматрицы, дотягивающая бета-организм до физических кондиций оригинала, преобразили меня. Я прибавил в росте почти половину головы, плечи раздались, ну а умения никуда не делись. И потому любого, кто осмелится мне возразить, просто прибью на месте. Голыми руками…

… Видно, что сервы сообразили – дело нечисто. И злить меня не стоит, тем более, что вовремя высунулся Кер с багровой полосой от плети через всю морду лица… Словом, мгновенно перепаковали деда и запихнули в тюрьму под моей башней, до этого пустующую. Сами решили, кому, сколько стоять, и всю ночь не отходили от двери, пока я отдыхал после дороги, отъедался и спал, велев не беспокоить и допускать ко мне только матушку и Эрайю, у которой действительно оказался животик… Утром же приказал собрать всех сервов, вынести кресло, соорудить навес над ним, и когда всё было готово, стал вершить суд… Мужчины стоят без шапок, которые мнутся в жилистых руках. На покрывалах женщин блестят капли дождя, словно серебряное напыление. Я излагаю суть дела и обвинения. Потом поясняю, чего все лишились, и по толпе – у меня уже полторы сотни народа, пробегает зловещая волна ропота. До них доходит… У моих ног рыдают Урия и Илица, молят о пощаде, но вина слишком велика. Ни продажа самих должников, ни их имущества ничего не поправит. Хум украл наше общее будущее. И теперь придётся намного, намного хуже и тяжелее. Не только мне, я то властелин. И если что – то буду жить за счёт сервов. И именно им станет и голоднее, и тяжелее, потому что мои планы уже претворяются в жизнь, а новых рук не предвидится, и я должен буду получить средства на доведение до окончания всех затеянных мной строек за их счёт. А начато уже не мало – здание мануфактуры, где на половине поставят ткацкие станки, чтобы перерабатывать шерсть с двух сотен овец, пасущихся на лугах. А на второй… Там будет мастерская, где я планирую устроить настоящую металлобработку и штамповку. Поставить собственноручно изготовленные станки и прессы, начать переделку руды – это намного выгоднее, да и с помощью присадок можно варить металл с нужными мне свойствами. Кроме всего прочего – подводят под крышу строящиеся из кирпича конюшню, коровник и овчарню, плюс довольно большой свинарник. Ремонтируются стены замка и его строения. В общем, после уборки урожая и праздника в честь этого знаменательного события, как заведено в Фиори издревле, началась большая стройка. Будущее казалось безоблачным, и вдруг удар в спину… Я скрежещу зубами – какой то вонючий примитивный ублюдок… В округе, да и во всей Фиори вряд ли найдётся хозяин, так относящийся к своим сервам, стоящий за людей всей душой и телом, дающий им столько неслыханных в других местах благ… Воистину – доброта наказуема. Я относился к крепостным как человек двадцать пятого века, как подданный Империи, как её офицер. И они возомнили себя выше своего лорда. Проще – которого можно обмануть, подставить, обокрасть… И всё без последствий… Матушка прекрасно знает меня, и последний раз, когда я был таким мертвенно спокойным внешне, запомнила навсегда. Тогда мы чуть не расстались с ней навсегда… И теперь ей самой страшно от ожидания, чем всё закончится. Нет, она знает, что Хума накажут. Но как? Её руки мелко-мелко дрожат, словно досе Аруанн холодно. И это действительно так. Потому что страх вызывает такую же реакцию, как и холод… Мольбы женщин семьи вора бесполезны. А решение моё уже тщательно обдумано и сейчас я его оглашу. Встаю со своего кресла, нависая над виновником и его семьёй:

– Преступление, совершённое сервом, столь велико, что никакой жалости к нему нет, и не может быть. Потому он будет казнён. Дож, Юм – принесите сюда кол.

– Кол?

– Да, кол. Тот самый, что вы вчера вытесали.

Оба парня убегают, а я продолжаю:

– Урию и Илицу из баронства изгнать плетьми. Их имущество – разрешается взять лишь то, что могут унести на себе. Остальное – раздать.

Гробовая тишина. Такого от меня не ожидали. От доброго, ласкового хозяина, которого уже начали считать чуть не равным им. Ребята притаскивают кол. Его тут же устанавливают. Не очень толстый, тщательно и с любовью ошкуренный Юмом-плотником, высотой четыре метра, узкий сверху, толстый, в ладонь шириной внизу.

– Распялить его.

Мужики хватают Хума за руки и за ноги, притягивают верёвками к толстому, чуть ли не в три обхвата толщиной бревну. Получается, как будто он в седле. Только лёжа. Я вынимаю кол из ямы, подхожу к приговорённому, намечаю точку. Подзываю четверых, что покрепче. Собравшиеся женщины в толпе вскрикивают, Урия и Ивица рыдают навзрыд, Берусь за острие орудия казни рукой, приставляю к заднице Хума и кричу:

– Начали!

Мужчины не понимают, и я рычу:

– Взяли, и начали давить, ну!

Осенив себя знаком Высочайшего, они хватаются за кол и прут изо всех сил. Острие прорывает грубую ткань, хлещет кровь… Хум ревёт, словно бык, хлещет кровь, а мужики давят, и, наконец, направляемый моей рукой кол пронзает вора насквозь, выходя возле шеи. Старик дёргается. Хрипит. Сервы в ужасе смотрят на моё спокойно-отрешённое лицо, а я снова командую:

– Поставили!

Не рассуждая, мужчины обрезают верёвки, которым Хум был притянут к бревну, тут же волокут кол с ним к яме, устанавливают заново, торопливо трамбуют мокрую глину. Та мерзко хлюпает, смешиваясь со стекающей из жертвы тела кровью. Наконец кол прочно утверждён, и бледные, словно сама смерть, мужчины отходят в сторону.

– Отвести обеих в их жилище, дать им собрать вещи и гнать прочь.

Четверо, исполняющих роль палачей, смотрят на меня, но я молча делаю жест – исполняйте. Вы просто не понимаете, что для всех значит совершённое покойником. Иначе бы так не жалели ни его, ни Урию с Ивицей.

– Хума не снимать до завтра…

Тот ещё жив, но ни слова сказать не может, только мелко дрожит на колу, время от времени лупая выпученными глазами и беззвучно открывая рот.

– …Пока не подохнет. И заканчивайте с этими…

Я показываю на рыдающих женщин. Потом добавляю:

– Только побыстрее. У меня нет желания любоваться на них…

Бурные рыдания, но женщин хватают под руки и тащат в каморку возле кухни, которую те занимали раньше. Я подхватываю матушку под руку и увожу в башню. Эрайе я запретил выходить из покоев матушки – нечего женщине, которая ждёт дитя, видеть такое… Приходим в её комнату, которая значительно изменилась в лучшую сторону за это время, и я усаживаю её за стол, наливаю из особой бутылочки собственноручно изготовленный мной ликёр, густой, пахнущий мёдом, заставляю выпить полную кружку. Мама послушно пьёт, потом некоторое время молчит. Но как только крепкий алкоголь чуть ослабляет тормоза, вдруг выдыхает:

– Как ты мог быть таким жестоким, Атти? Никогда не ожидала ничего подобного…

– Жесток?! Этот ублюдок из-за своей идиотской жадности и глупости подвёл нас к плахе! Мало того, что мы лишились постоянного дохода – теперь наше сгущённое вино если и будут покупать, то за сущие гроши! Сьере Ушур не хочет больше иметь с нами дело! Понимаешь?! И нас станут считать ворами и обманщиками! Ма! Ты не представляешь, насколько хуже нам станет жить!

Она молчит, потом спрашивает:

– Но не хуже, чем до твоего явления?

– Конечно, нет! Что ты! Сервам, может, и да. Но не нам. Уж голодными и раздетыми не останемся… И потом, наверное, ты заметила – стоило проявить к крепостным чуть доброты и ласки, и сразу же нам отплатили за это. Тот же Хум – он же вырос здесь! И будь я строже с ними с самого начала, то ему бы и в голову не пришло обокрасть нас…