Оглядывая свой новый мундир, Павел сказал:

— Сколько золота потребно для генерал-адмирала! А ведь это не самый старший у нас чин. Ну, ежели будет кто генералиссимус, где ж ему еще вышивать мундир свой? Свободных швов не осталось.

— Не беспокойтесь, выше высочество, — сказал Никита Иванович, — генералиссимуса у нас никогда не будет и быть не должно, потому что государь, вводя такого командующего, отдает войско свое в чужие руки. А войско столь прочная узда, что ее всегда в собственном кармане поближе держать надобно.

— А если я, когда стану государем, захочу быть генералиссимусом? — спросил Павел.

— Тогда другое дело, армия вся будет вам повиноваться, и вы себя можете назвать, как пожелаете, — ответил Панин. — И мундир хоть фигурами расшивайте. Помнится, на свадьбе вашей матушки с покойным государем гофмаршал Семен Кириллович Нарышкин вышил себе зеленый кафтан серебром: на спине от прорехи вверх — дерево, от него сучья и ветви по рукавам. Многие сзади на него любовались…

В дворцовой церкви собралось уже много народу. Павла наперебой поздравляли, и он важно протягивал руку для поцелуев.

Вдруг толпа поспешно расступилась, и мальчик понял, что сейчас он встретит государыню, — про себя он именовал ее так, как звали все окружающие.

Екатерина шла, величественно подняв свой массивный подбородок, слишком тяжелый для ее красивой головы. Золотое платье на ней шуршало и скрипело. Рядом шел Григорий Орлов. Кругом были свои, и он не стеснялся.

— Здравствуйте, ваше величество, — сказал Павел, вступая на ковровую дорожку перед церковными дверями.

— Здравствуй, мой батюшка, — ласково откликнулась мать, складывая губы в улыбку. — Каково почивать изволил?

Эту фразу императрица запомнила с юности и считала ее необходимой частью взаимных приветствий русских людей.

Не дожидаясь ответа, она проследовала в храм. Звонари ударили в колокола, и священник начал обедню.

Служил законоучитель великого князя Платон, иеромонах, то есть монах-священник, Троице-Сергиевой лавры. Он был ректором тамошней семинарии, а затем и наместником лавры. Императрица, посетившая во время пребывания в Москве, на коронации, лавру, выслушала приветственное слово, произнесенное Платоном, восхитилась его ораторским даром, навела о нем справки и пригласила на должность учителя богословия к великому князю: три урока в неделю, да по воскресеньям читать и объяснять Библию. За это положила ему тысячу рублей в год жалованья, триста рублей на стол, по штофу водки в неделю, по бутылке рейнвейна на день, а меду, полпива, дров и свеч неоскудное число. Сверх того — карета с парой лошадей и конюхом.

Платона поселили во дворце, однако он сумел остаться вдали от придворного мирка, много читал, писал проповеди, и у него часто собирались любители духовной учености из русских и иностранных.

После обедни Платон говорил слово, приличествующее главному событию дня.

— Земная мудрость, — сказал он, — нередко в неполезных упражняется умствованиях и входит в такие тонкости, которые настоящую истину потемнять обыкли. Свидетель тому так называемая древняя греческая и схоластическая философия, наполненная праздными вопросами. Поставим себя мысленно на афинском ареопаге, где увидим апостола Павла, спорящего со знатнейшими философами, эпикурейцами и стоиками. Те были вооружены логическими софизмами, Павел простыми словами защищал себя самой истиной.

Стоявший в церкви рядом с Никитой Ивановичем соименник апостола переминался с ноги на ногу. Речь казалась ему слишком длинной.

— Премудрость духовная, — продолжал проповедник, — делами, а не словами философствует. Она полагает, что решила труднейший вопрос, тогда, когда успокоит смущение нашей совести и покажет дорогу, выводящую из лабиринта страстей. «Дам уста», — говорит господь, которыми увеселится отечество твое. «Дам и премудрость», — и с нею ты сыщешь благополучие дому Петрову, и это обещание на тебе действительно исполняется…

Из церкви великий князь и его свита во главе с Никитой Ивановичем удалились на свою половину.

По пути, двигаясь бесконечной анфиладою комнат, выходивших на Миллионную улицу, Павел посматривал в окна и вдруг остановился, подойдя вплотную к стеклу.

— Никита Иванович, кто это? — спросил он.

Все разбежались по окнам. Панин медленно подошел к великому князю.

— Турецкий посол Мегмет-эффенди едет к своей резиденции, в дом княгини Юсуповой, ваше высочество, — сказал он, взглянув на улицу.

Миллионная была заполнена любопытными: из переулка вытянулась пышная процессия.

Шествие открывал эскадрон конной гвардии, за которым следовало семь карет русских сановников, каждая с четырьмя служителями верхом, скороходами и гайдуками в ливреях. Кареты эти представляли вице-канцлера князя Голицына, обер-гофмаршала графа Сиверса, вице-президента Военной коллегии графа Захара Чернышева и других. За этими пустыми каретами — дворцовые лакеи верхом и наконец — карета ее императорского величества, запряженная цугом лошадей, а внутри ее справа посол, слева церемониймейстер, напротив них переводчик и ящик с султанской грамотой. За каретой — снова конногвардейцы и в некотором отдалении — посольский обоз на телегах.—

Неторопливость у турецких дипломатов слывет добродетелью, — сказал Никита Иванович, когда великий князь смог оторваться от окна. — По воцарении ее величества они думали два года и теперь шлют поздравления государыне со всерадостнейшим восшествием на престол. Того не соображают ведь, что могли бы и опоздать, — прибавил он больше для себя, чем для слушателей.

В своих комнатах Павел застал многих людей, знакомых и неизвестных еще, а посредине парадной залы стоял корабль, — да, настоящий линейный корабль с парусами и доброй сотней медных пушек, мачты его упирались в потолок.

Адмирал Семен Иванович Мордвинов подошел к великому князю:

— Поздравляю ваше высочество с днем рождения и, яко генерал-адмиралу флота, сию модель имею честь поднести.

Он хотел приложить к губам руку великого князя, но тот обнял его за шею и расцеловал.

— Вот спасибо! А как называется этот корабль и кто его построил? — Корабль этот — точнейшая модель военного корабля. Длина две сажени, работал его в Адмиралтействе мастер Качалов для вашего высочества, имя же ему сами извольте дать.

Великий князь наморщил лоб.

— «Ингерманландия»… «Император Петр Третий»… «Апостол Павел»… «Анна»… «Анна», — громко повторил он. — Именем покойной моей сестры назовем.

— Хорошо измыслили, ваше высочество, — одобрил Порошин. — И то хорошо, что память о сестре, во младенчестве скончавшейся, храните.

Павел трогал снасти, заглядывал в люки, пробовал вращать брашпиль, чтобы спустить якоря.

Семен Иванович Мордвинов ходил за мальчиком, объясняя, как устроен корабль, и с особенным удовольствием рассказывал о парусах: уменье мгновенно ставить и убирать паруса всегда составляло гордость русского флота, быстро и лихо работали моряки.

— Если корабль идет полным ветром, — говорил, воодушевляясь, Мордвинов, человек простой и добрый, — и надо поставить брамсели и бомбрамсели, команда такая: «Салинговые, к вантам на брамсели и бомбрамсели». На реях отдают паруса, а внизу становятся на брам и бомбрам шкоты, фалы и брасы.

Адмирал показывал Павлу части такелажа.

— Или такая команда, — продолжал он: — «Брам и бомбрам шкоты тянуть пшел фалы!» Что это значит? А то и значит: тянут брам и бомбрам шкоты и поднимают фалы и, глядя по надобности, потравливают брасы сих парусов.

— Ваше превосходительство, — спросил мастер Качалов, он устанавливал корабль, и Мордвинов оставил его на всякий случай в зале, — а вот ежели корабль лежит бейдевинд правым галсом под всеми парусами и надо повернуть через фордевинд, тут как?

— Очень просто, — с готовностью ответил Мордвинов. — Надо командовать: «Свистать всех наверх, поворот через фордевинд!» Только и всего. Так на каждом корабле. Когда же весь флот бейдевинд — сиречь против ветра — идет и адмирал похочет, чтобы шел фордевинд, тогда поднимает синий флаг на кормовом флагштоке своего корабля и един раз выстрелит из пушки.