— О четырех свободных семействах мне говорили знающие люди, называя их имена, которых я не мог, однако, запомнить: Голо… Доло… или Долго, Голго…

— Долгорукие, Голицыны, Головкины, Головины? И только? Нет, вам сказали неправду. Но позвольте закончить. Вы боитесь ужасного климата России и не верите, что изгнание из ее столицы может служить карою. Но ведь наказание заключается не в перемене климата более мягкого на суровый, а в том, что человека лишают привычного дела, семейной обстановки, его имя становится опороченным. Беда в этом, а не в низкой температуре. Неверно также утверждение персидского посла о том, что царь запрещает своим московитам пить вино. К сожалению, такого запрета в России не существует, и московиты пьют немало. Впрочем, такое запрещение, может быть, вызвало бы свои опасные последствия… Неправда, что русские женщины принимают побои мужа как нежную ласку и с гордостью носят на лице следы кулаков. Персы вашей книги сообщают друг другу — и читателям, разумеется, — сказки о нас, но я готов простить небылицы за вашу уверенность в том, что нравы в России теперь переменились благодаря трудам императора Петра Алексеевича. Он ничем не пренебрегает, чтобы прославить свой народ и насадить в морозных краях искусства и науки.

— Все же нельзя отрицать, — сказал Монтескье, — что в России, как и в Персии, царит деспотия. Франция — это европейская монархия, как Испания или Англия. Я не говорю здесь об итальянцах или немцах — их страны раздроблены на множество мелких государств, где правители — мученики власти. Монархия — это форма правления насильственная, и она перерождается либо в деспотию, либо в республику. В деспотии над людьми господствует страх смерти, который они преодолевают лишь под страхом наказания. А святилище чести, славы, добродетели утверждается в республиках и в тех государствах, где существует понятие отечества.

— Могу напомнить, — сказал аббат Гуаско, — что князь Кантемир принадлежал к той партии, которая противилась планам Верховного тайного совета ограничить в свою пользу власть новой русской государыни Анны Иоанновны. Однако он вовсе не желал установления в России деспотии. Он хотел видеть на троне просвещенного монарха, каким был император Петр Великий.

— Мечты мои не сбылись, — грустно подтвердил Кантемир. — Но я с уважением относился к остаткам свободы, сохранившимся среди людей, и полагал, что в тогдашней обстановке будет благоразумнее сохранять установившийся порядок. Все же оставим это. Должен признаться вам, что некоторые страницы "Персидских писем" я мог бы относить прямо к себе. Вспомните рассказ Рики о том, как ученый геометр, человек точного ума, встретился с филологом, который объявил, что из печати только вышел "его Гораций". "Как?! — воскликнул геометр. — Да ведь он издан две тысячи лет тому назад". — "Вы не поняли меня. Я выпустил в свет перевод этого древнего поэта. Двадцать лет я занимаюсь переводами". — "Значит, двадцать лет вы не думаете? Вы говорите за других, а они за вас думают?" — "Милостивый государь, — сказал филолог, — неужели вы не считаете, что я оказал большую услугу читателям, сделав доступными им книги хороших писателей?" — "Я не меньше других почитаю литературных гениев, которых вы переряжаете, но сами-то никогда на них не будете похожи, ибо, сколько бы вы ни переводили, вас-то переводить не станут. Прославленным мертвецам вы даете лишь тело, но жизни им не возвратите. Не хватает духа, который оживил бы их".

— Вы, однако, крепко запомнили "Персидские письма", — одобрительно сказал Монтескье. — Как приятно знать об этом сочинителю!

— Я двадцать лет занимаюсь переводами и как бы вместе с авторами тружусь над каждой строкой их текста. Память храпит плоды моих усилий. Страсть к древним писателям завлекла меня далеко. Не думая сравняться с ними, я влачусь им вслед, как раб за господином, как любовник за гордой красавицей.

— Всегда уважал я послания и сатиры Горация, — сказал Монтескье, — они знакомят с нравами и обычаями римлян, перечитываю стихи Ювенала. Люблю творения этих поэтов, как памятники языка, образованного веками славы народной, языка мужественного, обильного, выразительного — почтенного родителя языков новейших.

— И господин президент Монтескье, конечно, сожалеет, что вы пишете русские стихи, — вмешался аббат Вуазенон. — Зная совершенно язык латинский и наш французский, столь ясный, красивый и точный, вы лишаете нас возможности читать ваши прелестные произведения.

— Сожалею и удивляюсь, — с важностью подтвердил Монтескье, — как можно писать, более того — как можно мыслить на языке необразованном. Вы пишете по-русски, а ваш язык и нация еще в пеленках.

— Но язык наш богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет ясен и точен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье. Теперь я принужден изобретать новые выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько лет. Переводя "Миры" Фонтенеля, я создавал новые слова. Петербургская академия наук часто одобряла мои опыты.

— Как же вы могли присвоить своему языку, — спросил аббат Вуазенон, — все тонкие выражения и обороты первого щеголя языка французского, нашего Фонтенеля?

— Как умел! Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру. Он употребил гранит, молот, пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя образцу, изваянному великим Праксителем. Скифы не знали божественного подлинника и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы — мои соотечественники, Праксителева статуя — книга бессмертного Фонтенеля, а я — этот грек, неискусный ваятель.

— О, вы слишком скромны, дорогой князь. — Аббат был вежливым гостем.

— Не довольствуясь опытом над Фонтенелем, я принялся за "Персидские письма".

— И северяне узнают, как ветрены и малодушны обитатели берегов Сены! — воскликнул аббат.

— И как остроумны! — прибавил Кантемир.

— Никогда не думал, что мою книгу будут читать при свете лампады, налитой рыбьим жиром, — задумчиво сказал Монтескье.

— Или при свете северного сияния. Странно, чудесно, — прибавил Вуазенон, — а мы говорим с таким пренебрежением о великой Московии!

— Калмыки и самоеды не читают философических писем и, наверное, долго читать не будут. Но в Москве многолюдной, в рождающейся столице Петра, в монастырях Малой и Великой России есть люди просвещенные и мыслящие, которые умеют наслаждаться прекрасными произведениями муз.

— Число таких людей должно быть весьма ограничено, — сказал Монтескье. — До сих пор я думал и думаю, что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений, образ правления, почти азиатский, закоренелые предрассудки и рабство, утвержденные веками навыки — все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей.

— Я осмелюсь поспорить с вами! — воскликнул Кантемир. — Россия пробудилась от глубокого сна, подобно баснословному Эпимениду. Заря, осветившая нашу землю, предвещает прекрасное утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое пророчество!

— Но это не заря — северное сияние, — возразил аббат Вуазенон. — Блеску много, но без света и без теплоты. Как можно сеять науки там, где осенью серп земледельца пожинает редкие колосья, где зимой от холода распадается чугун и жидкости приходится рубить топором?

— Холодный воздух сжимает железо, — как же не действовать ему на человека? Он сжимает его фибры, он дает им силу необыкновенную. Эта сила физическая сообщается душе; она внушает ей храбрость в опасности, решительность, бодрость, крепкую надежду на себя, но она же лишает чувствительности, необходимой для наук и искусства, — повторил Монтескье.

— Не спорю: климат имеет влияние на жителей, но это влияние бывает уменьшено или ограничено образом правления, нравами, общежитием. Да и климат России разнообразен, — отвечал Кантемир. — Иностранцы, говоря о нашем отечестве, полагают вообще, что Московия покрыта вечными снегами, населена дикими. Они забывают неизмеримое пространство России. Самый север не столь ужасен взорам путешественника, ибо он дает все возможное возделывателю полей.