Было известно также, что новая царская невеста любит графа Милиссимо, родственника австрийского посланника в Петербурге Братислава. Об этом, например, сообщала в Лондон жена английского резидента леди Рондо, заверяя, что у них "все уже улажено". Но деловые соображения в семействе Долгоруких взяли верх над чувствами Екатерины. Граф Милиссимо был отослан в Вену. Екатерина плакала, жених не мог не заметить ее горя и, понимая его причину, обращался с невестой грубо.

Петру II шел уже пятнадцатый год. Он был высокий, полный юноша. Черты его обветренного и загорелого лица — недели и месяцы он проводил на охоте, в полях и лесах — отличались правильностью, но взгляд был пасмурным. Придворные дамы не считали его привлекательным или приятным кавалером, и обе невесты его, Катерина Меншикова, а затем Катерина Долгорукая, разделяли это мнение.

Отец понуждал Катерину быть ласковой с женихом и, как обер-гофмейстер, уговаривал Петра II оказывать невесте должное внимание. Однако молодые люди не умели еще притворяться, и это было заметно придворным наблюдателям. Советник саксонского курфюрста писал своему повелителю, что русский царь и его невеста не желают сочетаться браком.

Обручение было совершено 11 декабря с величайшей пышностью, в присутствии дипломатического корпуса, генералитета и всех сановников. Долгорукие боялись, что церемония может сорваться. Отчего — трудно сказать, на чье-то вмешательство вряд ли они рассчитывали, а если б отказался от обручения государь, с ним ничего нельзя было бы поделать. Тем не менее боязнь существовала. Средством от нее избавиться посчитали усиленный караул во дворце. Вместо обычных полутора сотен солдат был наряжен в полном составе батальон Преображенского полка, тысяча двести человек. Ружья они зарядили. Караульные заняли посты у каждой двери. Иван Долгорукий, капитан гренадерской роты, ввел ее в залу вслед за вошедшим царем.

Жених и невеста встали иод балдахином. Архиепископ новгородский Феофан обменял перстни обручавшихся. Гремели пушки. Горел фейерверк.

Сила Долгоруких продолжала возрастать. Был слух, что они дожидаются свадьбы государя и займут все самые высокие должности: Алексей Григорьевич генералиссимуса, чтобы сравняться с Меншиковым, Иван Алексеевич — адмирала флота, Василий Лукич — великого канцлера, Сергей Григорьевич — обер-шталмейстера, сиречь управляющего придворной конюшней.

Царский любимец Иван Алексеевич потерпел неудачу в ухаживании за цесаревной Елизаветой Петровной — после чего он с отцом порешил заточить ее в монастырь — и теперь готовился к свадьбе с дочерью фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева Натальей.

Государя между делом продолжали мирить с невестой. Кроме высылки Милиссимо она возмущалась тем, что брат и отец не отдают ей бриллиантов покойной сестры Петра II Наталии Алексеевны.

Внезапно вся эта суета во дворце прекратилась. Каждому пришлось думать о своей судьбе: государь заболел оспой. 6 января 1730 года, в праздник крещения, он командовал на Неве гвардией, в мундире провел на морозе четыре часа и, вернувшись во дворец, слег. Болезнь протекала тяжело, надежда на выздоровление уменьшалась.

В предвидении печального исхода Долгорукие съехались в царский Головинский дворец, где жил также обер-гофмейстер князь Алексей Григорьевич с семейством.

Хозяин лежал на постели — в тревожное это время сказывался больным…

— Император в оспе, — обратился он к родичам. — Худа надежда, чтоб жив остался. Надобно выбирать, кого на царство?

— Кого ж вы прочите? — спросил Василий Лукич.

Алексей Григорьевич молча показал пальцем на потолок.

Наверху были комнаты его дочери Екатерины, императорского высочества, обрученной государевой невесты.

Долгорукие переглянулись. Князь Сергей Григорьевич спросил:

— А нельзя ли написать духовное завещание, что его императорское величество учинил Екатерину своею наследницею?

Василий Лукич сказал:

— Приезжал ко мне Вестфален, датский министр, говорил, что слышал, будто князь Дмитрий Голицын желает сделать наследницей цесаревну Елизавету. Это избрание будет датскому двору очень неприятно. Я ему ответил, что государю, слава богу, легче стало, высыпала оспа, есть надежда, что выздоровеет. Но ежели и умрет, то потомки Екатерины Алексеевны на престол не взойдут. Будут против них приняты меры. Можете писать об этом своему двору, как о деле несомненном.

— И думаете, написал? — спросил Алексей Григорьевич.

— Писал или нет, сказать не могу, а мне вот сегодня прислал свой письменный совет, как поступать. И совсем неглупый совет. Послушайте.

Он вынул из кармана и прочитал вслух письмо Вестфалена, переводя на русский его немецкий текст:

— "Слухи носятся, что его величество очень болен, и если престол российский достанется голштинскому принцу, то нашему Датскому королевству с Россией дружбы иметь нельзя. Обрученная невеста из вашей фамилии, и можно удержать престол за нею, как Меншиков и Толстой удержали престол за Екатериною Алексеевною; по знатности вашей фамилии вам это исполнить можно, притом вы больше силы и права имеете…" — Василий Лукич спрятал письмо и прибавил: — Обрученная невеста — только невеста, верно, но ведь обрученная! Это чего-нибудь да стоит. Как думаете, господа?

— Неслыханное дело затеваете, — сказал князь Василий Владимирович. — Разве можно едва обрученной невесте наследовать российский престол? Кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние люди, но и я и прочие нашей фамилии присягать ей не будем. Княжна Екатерина с государем не венчалась.

— Не венчалась, да обручалась! — бросил свое слово Алексей Григорьевич.

— Венчание одно, а обручение другое, — продолжал Василий Владимирович. — Да если б она за государем и в супружестве была, то и тогда в ее правах не без сомнения. Есть наследники поближе.

— Ничего. Надо с умом к делу подойти — и наша возьмет, — сказал Алексей Григорьевич. — Мы станем просить канцлера графа Гаврилу Ивановича Головкина, князя Дмитрия Михайловича Голицына, а если они заспорят, то будем их бить. В Преображенском полку ты, Василий Владимирович, подполковником, а мой Иван капитаном. В Семеновском полку с нами спорить некому. Стало быть, гвардия крикнет нашу Екатерину императрицей.

— Что вы ребячье врете, — сердито сказал Василий Владимирович. — Как тому сделаться? И как я своему полку такое объявлю? Меня убивать будут! Поедем отсюда вон, брат Михайло.

Василий Владимирович, тяжело ступая и не глядя на родственников, вышел из спальни. Михаил последовал за ним.

Оставшиеся в спальне почувствовали облегчение. Князь Василий Лукич сел к столу, взял бумагу, перо, чернила и начал писать духовную государя. Но скоро он остановился и сказал:

— Моей руки письмо худо. Кто бы получше написал?

Почерк его был и в самом деле нехорош, и его образцы находились на руках у многих людей — по своей дипломатической службе Василий Лукич имел ежедневное общение с бумагой.

Завещание государя! За его подделку не помилуют. И фамилия не поможет…

— Я не боюсь написать, — сказал князь Сергей Григорьевич и взял перо.

Василий Лукич и Алексей Григорьевич заспорили — что писать? Согласились — надо слов немного, только что оставляю, мол, наследницей мою возлюбленную обрученную невесту Екатерину Алексеевну.

Сергей Григорьевич вывел три строки.

А подпись? Сумеет ли больной мальчик своей рукой начертить имя?

Князь Иван Алексеевич сказал:

— Письмо руки моей слово в слово, как государево. Я умею под руку государеву подписываться, потому что я с государем в шутку писывал.

Сергей Григорьевич подал ему перо. Иван без пробы написал:

П е т р ъ

Буквы врозь и косо. Долгорукие закричали:

— Похоже! Так и быть!

А князь Алексей Григорьевич сказал:

— Если государь подписать не сможет, и без него обойдемся. Ай да Иван!

Он откинул одеяло и встал с постели. Родичи, подозрительно оглядывая друг друга — задуманный обман грозил каждому смертной казнью, — расходились.