Нам уже не хотелось идти в комнаты, и мы решили выпить по чашке чаю на. террасе внутреннего двора. Здания отеля с многочисленными окнами ограждали большую территорию, отделяя ее от внешнего мира.
Мне показалось, что стало еще жарче, чем в полдень. Яркие лучи солнца проникали даже сквозь ткань навеса, и я физически чувствовал их прикосновение. Кроме нас, на террасе никого не было. Мы тренировались в произношении имени киноактрисы. Рядом со мной возвышалась пальма, устремившаяся в прямоугольное небо. Голова питона, который обвил ее ствол, шевелила языком, косясь на меня, и мне все лучше удавалось произносить имя Виджаянтимала. Я пристально смотрел на змею. Это была единственная большая змея, которую я видел в Индии, Даже в джунглях мне ни разу не встречалась такая, хотя я усердно выслеживал ее, сидя на спине слона в Национальном парке имени Корбетта{32}.
Голова с высунутым языком приподнималась на гладком стволе совсем близко от меня; лицо у нее было женское. Пальма оказалась настоящей, змея — из папье-маше.
Мысли мои ушли куда-то в сторону. Я думал о том. что «Гранд-отель» с его искусственными змеями, индийскими танцами, изысканными блюдами и дорогими напитками, музыкой и эротическими вывертами «французской танцевальной пары» из Бейрута из вечера в вечер превращается в огромный дворец удовольствий. А за окнами на каменных мостовых лежат бездомные. Как хорошо понимал я в этот момент возмущение толпы, собравшейся несколько часов назад перед отелем.
Национальное восстание однажды уже началось в Калькутте, и я чувствовал, что и на этот раз волнение, вызванное голодом, бесполезными смертями и социальной несправедливостью, тоже может начаться здесь, и столкновение, свидетелем которого я был, могло стать поленом, подложенным под кипящий котел.
В этот момент к нашему столику подошел мистер Гхош. Его лицо все еще сияло от радости.
— Очаровательная женщина, не правда ли, господа? — произнес Гхош.
Метрдотель с молниеносной быстротой распространил слух о том, как я поцеловал руку мадам Виджаянтималы; и когда мы вошли в прохладный зал ресторана, чтобы пообедать, сидящие за столиками зашушукались.
For a living[1]
Небо надо мной было покрыто сетью электрических проводов, натянутых между стенами и мачтами, и освещалось после наступления темноты огнями реклам, витрин и уличными фонарями. Я чувствовал, что постепенно приближаюсь к истине. Двенадцать дней значили немного в этом городе, даже если они казались бесконечными и были наполнены массой впечатлений, поток которых не иссякал. Собственно, мне нужен был отдых, и поэтому я отправился к Майдану, большому тенистому парку в центре Калькутты с музеем Виктории{33} и современным ипподромом, который раньше служил для прогулок британских офицеров и чиновников; здесь они катались со своими «хиндустанскими возлюбленными» в элегантных дрожках, запряженных лошадьми, в то время как их супруги курили дома индийские трубки.
Еще немного, и шум торгового квартала остался позади. В Майдане не было пересекающихся проводов. Пройдя под кронами тенистых деревьев, я присел на скамью. Цветущие кустарники закрывали вид на зеленые равнинные луга, которые вели к берегу Хугли. Но даже здесь было невыносимо душно. Воздух, как губка, был пропитан влагой, но несмотря на это пели птицы, и их голоса заставляли еще более ощутимо воспринимать впечатляющую тишину.
Калькутта, столица Бенгалии, расположена на небольшой площади и потому перенаселена: на одну квадратную милю приходится 102 010 человек. За последние двадцать лет город приобрел мировое значение. Как магнит притягивал он мужчин со всех концов страны. Они оставляли свои семьи и приходили сюда «на заработки». Трогательная история, если проследить ее на отдельных судьбах. Они приезжали сюда, так как уже не могли жить дома, приезжали с надеждой найти в Калькутте работу, получить средства к жизни не только для себя, но и для своих родителей, жен и детей, оставленных в Бихаре, Уттар Прадеше или Ориссе.
Они были рады, если им давали работу, и соглашались на любой труд. Работали рикшами и грузчиками; были подсобными рабочими на джутовых фабриках и складах, чистили отхожие места и мели дворы перед храмами. Они выполняли какую угодно работу, а когда работы не было, находили какой-нибудь выход или умирали с голоду. Проходило несколько лет — и они становились сыновьями Калькутты. Джунгли улиц поглощали пришедших на заработки ради своих семей, город выжимал из них последние капли пота.
Безрадостно жили переселенцы без семей; того не-многого, что они зарабатывали, не хватало на поездку домой. Если они не хотели обречь своих близких на голодную смерть, то не могли позволить себе стать жертвами соблазнов квартала красных фонарей или других переулков с дешевыми проститутками.
В 1961 году шестьдесят два процента населения Калькутты составляли мужчины; в последующие годы соотношение немного выровнялось, но все-таки преобладание мужчин и недостаток женщин явились тем порохом, который способствовал вспышкам человеческих страстей, преступной торговле девушками, выстрелам сутенеров в темных переулках.
Они приехали сюда на заработки и тряслись над каждым заработанным пайсом. Они были скупы, жестоки, голодны, хитры, но имели великодушное сердце; у них проявлялись качества, о которых они и не подозревали, живя в обособленных деревнях. Где бы ни работали иммигранты — на джутовой прядильне или текстильном предприятии, на машиностроительном заводе или на корабельной верфи, на бумажной фабрике или в типографии, — они становились частью пролетариата, а самые упорные, самые бескорыстные, самые ловкие и храбрые из них боролись бок о бок с давно осевшими здесь рабочими Калькутты за осуществление своей скромной мечты.
Они приехали на заработки, и единственным родным местом в этом городе, который их удерживал и отталкивал, был почтамт. Они регулярно посещали его, чтобы послать своим близким с трудом сэкономленные рупии. Здесь перед кассовым окошком с решеткой терпеливо ждали робкие мускулистые люди, которым следовало бы воздвигнуть памятник перед музеем Виктории. Они доставали из узелков свои жалкие рупии, пересчитывали их перед служащими и полными страха глазами смотрели, как их деньги исчезают в черном ящичке.
Они приехали на заработки и несли на своих плечах, сами того не сознавая, бремя хозяйства Восточной и отчасти Центральной Индии. В Калькутте сконцентрировано пятнадцать процентов всей промышленности Индии, а в ее портах перегружается ежегодно сорок два процента экспорта и двадцать пять процентов импорта Индии{34}.
Они приехали на заработки — эти большие и в то же время маленькие люди, которые из года в год посылали все вместе двести восемьдесят миллионов рупий своим семьям в Бихар, Ориссу и Уттар Прадеш.
Да, конечно же, следовало бы воздвигнуть им памятник перед музеем Виктории в Майдане!
Я сидел на скамье в парке Майдан; жара была гнетущей, солнце уже добралось до носков моих ботинок, и мне вовсе не хотелось смотреть на змей с высунутыми языками, поднимавших головы из корзинок двух заклинателей, которые выследили меня. У меня не было также ни малейшего желания наблюдать за шесть рупий борьбу привязанной на цепь мангусты с коброй. Я пытался прогнать фокусников, которые когда-то были уважаемыми людьми, но уже не вписывались в пейзаж современной Индии.
Ничто никогда не кончается, и все же однажды в Индии произойдет нечто, завершающее происходящий процесс. Я подумал, что начнется это, возможно, в Калькутте, где сконцентрирована большая часть промышленного пролетариата. Почти каждый день здесь происходили забастовки, голодные волнения, студенческие возмущения и кровавые столкновения с полицией — и уже не только «для заработков».
