– Иди сюда. Твоя коса расплелась.

Моя коса вечно расплетается. Так бывает, если волосы у тебя жесткие, как конский хвост. Но прикосновение пальцев матушки было ласковее, чем обычно, она до конца распустила мою длинную толстую косу, а потом стала ее заплетать заново.

– Ты испугалась их? – спросила она.

– Они были просто жуткие. От головы до хвоста покрыты чешуей, словно змеи. И мигом растерзали теленка в клочья.

Матушка обвязала косу кожаным ремешком – так крепко, как только сумела. Я знала, что коса все равно расплетется, может, еще до того, как вернется Дракан. А матушка, стоя за моей спиной, немножко помедлила, прижавшись щекой к моим волосам.

– Ты не бойся, – сказала она. – Дракан в гневе оттого, что я не желаю произнести те слова, которые он жаждет услышать. Но он не сделает тебе ничего дурного. Не посмеет.

– Матушка… он смотрел тебе прямо в глаза. Она вздохнула и обвила меня руками:

– Да. Я, по правде говоря, не знаю, что это значит. Но, во всяком случае, ему не совестно. А мессир Никодемус, тот, кого они считают убийцей… он-то стыдится многого, но вовсе не этого. И он так молод, Дина! Ему лет семнадцать, он чуть постарше Давина! Ни Дракан, ни законники не верят мне, но я убеждена: мессир Никодемус невиновен!

– А кого убили?

– Князя, владетеля этого замка, – старого князя Эбнецера. И его невестку Аделу, вдову его старшего сына, которого полгода назад прикончили разбойники, устроив на него засаду. И еще внука князя – Биана.

– Но зачем кому-то убивать их?

– Мессир Никодемус – младший сын князя Эбнецера. Говорят, мессир хотел жениться на Аделе, ну когда его брат погиб, а князь Эбнецер запретил ему… Говорят, тогда Никодемус напился пьяным и в хмельном угаре убил князя – убил родного отца! А потом и Аделу, так как она не желала выходить за него замуж или не захотела спрятать его у себя… А ее сынка – маленького Биана… может, только потому, что он видел все это. Или потому, что убийца уже не мог остановиться… Возникает довольно страшная картина. Они нашли его в мертвецком похмелье, в бесчувствии, окровавленного, да еще с ножом в руке… Он ничего не помнил и не смог дать каких-либо объяснений. Законник уверен в своей правоте! А я точно так же уверена в своей. Он их не убивал.

Матушка повернула меня к себе, чтобы видеть мое лицо, почти так же, как недавно проделала это с Драканом. Она была бледна, под глазами у нее залегли синеватые тени. Возможно, она вовсе не спала с тех пор, как уехала от нас в дождь и непогоду.

– То, к чему хочет принудить меня Дракан, – ужасно! Заставить человека поверить, что он свершил столь бесчеловечный поступок, если он не… Это было бы злодеянием не менее кошмарным, чем эти страшные убийства. Тебе понятно?

Я кивнула в ответ:

– Но ты смогла бы? Смогла бы заставить его поверить в это?

Лицо ее стало вдруг строгим и холодным.

– Почему ты спрашиваешь?

– Если уж мне суждено быть твоей ученицей, то придется, пожалуй, и выяснить, на что, собственно говоря, способна Пробуждающая Совесть.

– Может, мне и удалось бы это… А может, и не удалось бы… Но я ни за что бы в жизни даже и не попыталась бы. Понимаешь? Я не желаю делать ничего такого, чего потом сама жутко стыдилась бы. Вот поэтому… – Она положила руки мне на плечи. – Дина, ежели его угроза и вправду серьезна, тебе следует набраться мужества и положиться на меня. Никодемус всего лишь большой мальчишка, что стыдится обыденных вещей, – он вовсе не тот монстр, каким они желают его видеть!

Дракан вернулся, когда солнце почти зашло и небо, усеянное рядами облаков за сводчатым окном, стало золотисто-алым. Сначала он немного постоял в дверях, разглядывая мою мать и меня. Мы сидели в оконной нише и играли в «чет и нечет» с несколькими мелкими монетками, что были у нее в плетеном веревочном кошельке.

– Чет! – загадала матушка, словно не замечая, что Дракан уже здесь.

– Нечет! – ответила я, показывая три монетки, зажатые в кулаке.

Похоже, наша игра разгневала его. Отойдя слегка от двери, он резко захлопнул ее.

– Ну? – сказал он.

– Что «ну»? – спросила матушка, и вопрос ее отнюдь не умиротворил его.

– Я жду ответа! Где проведет ночь Дина, дочь Пробуждающей Совесть?

– Надеюсь, дома, в своей кровати. Мессир Дракан, эта комедия, пожалуй, чрезмерно затянулась. Я понимаю весь гнев и ужас, вызванные этим преступлением. Но я исполнила свой долг Пробуждающей Совесть и теперь очень хочу отправиться домой.

– Нет, я не ломаю комедию. Я верю, что нам удастся осудить его и без участия Пробуждающей Совесть. Однако же хочу, чтоб он знал: он виновен! Дина, подойди ко мне!

Я неуверенно посмотрела на матушку, но в сумерках было трудно прочитать выражение ее лица.

– Оставь девочку в покое! Она ведь ничего дурного не сделала.

– Малыш Биан тем более, – тихим голосом произнес Дракан, положив ладонь на мою руку. – Так что мы пошли. Идем!

Я сопротивлялась. Одно дело – быть мужественной при дневном свете, но теперь, когда надвигалась ночная тьма, я хотела остаться с матерью. Однако у Дракана были другие планы. Одним рывком, таким жестким, что воздух засвистел у меня меж зубами, он поднял меня на ноги.

– Ну? – в своей вопрошающей манере снова произнес Дракан. – С этим можно покончить в любой момент. Одно ваше слово, госпожа Тонерре!

Матушка подняла голову.

– Иди с ним, Дина! – спокойно произнесла она. – Помни, что я говорила. Никодемус тебе ничего дурного не сделает!

Мой страх не проходил. Но вид у матушки был такой гордый и спокойный… И мне захотелось, чтоб она гордилась и мной тоже.

– Не надо так крепко держать меня, мессир, – сказала я как можно холоднее и учтивее. – Я прекрасно могу идти сама.

Матушка улыбнулась. А Дракан будто чем-то подавился. Но он выпустил мою руку, и я, овладев собой, спокойным, размеренным шагом двинулась к двери и вышла, не оглядываясь.

Здесь пахло почти так же мерзко, как и у драконов. Он блевал уже много раз, а солома на полу камеры и прежде не была особо чистой.

– Если я буду ночевать здесь, надо бы убрать, – сказала я.

– Дракан говорил… – начал было один из стражей, но тут я поймала его взгляд. И тайно уверовала, что как раз теперь уместно использовать наш дар и матушка не упрекнула бы меня.

– Так не поступают с другим человеком, если в тебе есть хоть капля стыда! – воскликнула я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал точь-в-точь как у матери, когда в ней говорит Пробуждающая Совесть; и, сдается, мне это удалось, по крайней мере отчасти. Страж наклонил голову, не желая больше глядеть на меня.

– Мы вполне можем вымести отсюда солому, – сказал он. – И принести немного воды. Но я не могу вот так – вынь да положь – раздобыть для тебя свежей соломы.

– Воды, ладно! Теплой воды два полных ведра, не меньше. И мыло!

Он кивнул, не поднимая глаз.

– Кармон, принеси сюда метлу! – приказал он одному из стражей. – А вы двое несите воду!

Я все-таки подошла вплотную к решетке камеры и заглянула туда. Мессир Никодемус лежал на кирпичном выступе, который служил нарами.

Он не поднял глаз, даже когда двери отворились и вошел Кармон с метлой. Четверо рослых молодчиков стояли с поднятыми копьями наготове и караулили, покуда Кармон выметал грязную солому из камеры. Но мессир Никодемус даже пальцем не шевельнул.

– А с остальным тебе придется управиться самой, – горько сказал Кармон. – Я задыхаюсь лишь при одном виде этого монстра. Пожалуйте сюда, мадемуазель!

Он поставил ведра, придержал дверь камеры открытой, чтоб я вошла, и насмешливо поклонился, словно я была знатной дамой, приглашенной на званый вечер. Я вошла в камеру, и за мной захлопнулась дверь.

Он лежал на боку, повернувшись к стене. Его рубашка когда-то была сделана из тончайшего красивейшего белого полотна, расшитого золотистыми и синими нитками. Теперь же на одном плече зияла рваная дыра, а ткань была скорее бурой, чем белой. Его длинные темные волосы были частично собраны в «конский хвост». Лицо его я разглядеть не могла.