Когда Старик кончил читать, мы все сидели молча, курили, в нашей комнате маленькой, грязной хаты сгущались сумерки. Меня непрестанно била дрожь, потому что я все время представлял себе голову Урсулы, скатывающуюся в корзину с опилками, кровь, бьющую толстой струей из шеи, ее красивые, слипшиеся от крови черные волосы, широко раскрытые и ничего не выражающие глаза, обращенные к небу, в которое она верила. Я точно знал, как ее теплое тело подергивалось и наконец было равнодушно брошено в могильную яму.

О, я точно знал, как все это происходило. Знал все подробности, потому что в свое время навидался казней.

Прежде чем товарищи успели бы мне помешать, я снял с предохранителя револьвер и расстрелял в щепки деревянное распятие и икону Богоматери на стене. Потом поднес бутылку ко рту и, не отрываясь, осушил. Старик пытался меня утихомирить, но я обезумел. Ему пришлось уложить меня ударом в подбородок.

Когда я пришел в себя, мы сели пить; и я пил, как никогда до того. Несколько дней я был одурманен шнапсом. Подносил бутылку ко рту, едва просыпался, и пил, пока не валился снова. В конце концов Старик уже не мог этого выносить. Они с Портой вытащили меня во двор, сунули головой в корыто и держали, пока я не отрезвел, потом несколько дней не давали ни секунды сидеть в праздности. Ложась в постель, я бывал смертельно усталым, сплошь покрытым синяками, а когда просыпался поутру, меня тащили к корыту и обливали ледяной водой. Это помогало. Постепенно голова у меня становилась ясной — ясной, холодной и недумающей.

Я превратился в охотника на людей, злого и слегка безумного, несмотря на ясность мыслей. Взял манеру стрелять из снайперской винтовки по русским в их траншее. И ликовал всякий раз, видя, как подскакивает человек при попадании в него пули. Однажды гауптман фон Барринг подошел сзади и встал, молча наблюдая за мной. Не знаю, долго ли он стоял. Я со смехом сказал ему, что за полчаса застрелил семерых. Он молча взял у меня винтовку и ушел. Я всплакнул и долгое время рассеянно смотрел прямо перед собой. Разумеется, Барринг был прав.

Следующий день помню очень ясно. Я получал бачок супа, сваренного из старой коровы; вдруг раздался взрыв, и что-то обжигающе горячее ударило меня по ноге. Ранен, подумал я, но оказалось, туда попала половина задней части коровьей туши. Походную кухню разнесло, вокруг нее лежали в супе и собственной крови пятеро или шестеро. В метре от меня лежала чья-то нога в сапоге.

Я вскинул половину туши на плечо, понес в нашу хату, и мы устроили пир.

— Что одному убыток, другому прибыль, — философски заметил Порта.

Любой на моем месте сделал бы то же самое. Не остаться помочь раненым меня заставил не цинизм, а война. На войне так. Там были другие, способные оказать помощь. На войне ты знаешь только товарищей из близкого окружения.

Весной, когда дороги и поля просохли, бои вспыхнули с новой силой.

Бутылка водки идет по кругу в последний раз. Старик сует мне в губы зажженную сигарету, и я с жадностью глубоко затягиваюсь, тем временем мой лоб прижат к резиновой окантовке прицела, в который я смотрю на развороченную землю.

— Всем танкам — огонь!

Поднимается адский грохот. Жара в танке становится невыносимой. Мы несемся лавиной через русские траншеи. В открытой степи горят бесчисленные танки, черный дым поднимается к ласковому голубому небу. Брать пленных танки не могут, они только убивают и давят. Мы уже не люди, мы автоматы, совершающие механически заученные действия.

Появились идущие в контратаку Т-34, и нам уже стало не до того, чтобы давить бегущую пехоту, теперь нужно было сражаться за свои жизни. Башня с длинным орудийным стволом повернулась, и снаряд за снарядом полетели в ревущие русские танки.

Я был на грани удушья. Лоб и грудь сдавливало словно бы железными кольцами. Я понял, что вскоре потеряю сознание, что нужно открыть башенный люк и выпрыгнуть из этого железного чудовища. Потом раздался оглушительный грохот, и танк резко остановился. С одной его стороны взметнулось сине-красное пламя. Словно сквозь туман я увидел, как Плутон и Порта выскочили из передних люков, а Штеге — из башенного. Все это длилось не больше секунды, потом я опомнился и последовал за ними: из люка на башню, затем сильным прыжком на землю.

Из танка вырывались громадные языки пламени. Внезапно он раздулся, будто воздушный шар, взорвался с таким громом, что мы ахнули, и высоко в воздух полетели куски раскаленного докрасна металла.

Когда мы вернулись в расположение части на другом танке, Порта держал нашего Сталина подмышкой. У кота опалило шерсть, но ожога как будто не было. Свою порцию водки он вылакал с явным удовольствием.

Нас отправили в Днепропетровск за новыми танками, и через несколько дней мы снова участвовали в битве; она бушевала с неослабевающей яростью, хотя шла уже десятый день. Все было брошено в бой и уничтожено. В тылу спешно двигались по дорогам бесконечные резервные колонны и, достигая фронта, исчезали. Это походило на подбрасывание дров в костер.

От Сенково, некогда деревни, теперь пожарища, несется на полной скорости Т-34. Молниеносно прицеливаюсь, навожу пушку. Либо они нас, либо мы их — смотря, кто первый попадет в противника. Я целюсь в погон под башней, слабое место у «тридцатьчетверки». Цифры в прицеле пляшут перед глазами. Потом точки в прицельном механизме совпадают, и снаряд с громом вылетает из ствола, за ним тут же другой. Башня русского танка взлетает в воздух, и прежде, чем экипаж успевает выпрыгнуть, раздается взрыв. Ничего не поделаешь.

Возле горящих домов идет яростный, ожесточенный бой. Из одного дома русский пулемет строчит по нашей пехоте. Порта разворачивает танк, мы тараним стену, во все стороны летит туча кирпичей и штукатурки. Испуганные русские жмутся к стене, мы косим их из пулемета, катим через дом и выносимся наружу в облаке известковой пыли. Ничего не поделаешь.

Подальше десяток пехотинцев ищет укрытия. Они прижимаются к грязной земле, потом видят, что мы едем на них, и бросаются к дому. У одного застревает в заборе нога, он не успевает ее высвободить и превращается в кровавое месиво под нашими гусеницами. Ничего не поделаешь.

Мы валим деревья, проламываемся сквозь дома, катим по людям в форме защитного цвета. Раздается сильный удар по башне, и мы не сразу понимаем, что в нее угодил снаряд. Бьющая по нам пушка укрыта за каменным забором.

— Угости их из огнемета, — говорит Старик. — Потом на десерт бризантным снарядом[48].

Я быстро навожу огнемет, из него вырывается в артиллеристов струя пламени, и одновременно среди них разрывается наш осколочно-фугасный снаряд. Три минуты спустя, когда мы катим по этому месту, там только искореженная, неузнаваемая масса, вокруг нее пляшет огонь, и все выгорело до черноты.

Вперед. Вперед. Не останавливаться. Там, где широкие танковые гусеницы вдавливались в землю, не оставалось ничего живого. При виде бойни, разыгравшейся весной 1943 года, становилось ясно, как хорошо подходит усмехающаяся мертвая голова к мундирам танкистов. Временами мы останавливались, чтобы заправиться горючим, пополнить боекомплект и осмотреть моторы. Беда танку, у которого в бою заглохнет мотор. Его изрешетят за три минуты.

Мы вступили в бой с большим соединением Т-34. Эти наводившие ужас русские танки были поразительно мощными, быстрыми, и только с новыми типами танков, «тиграми» и «пантерами», мы осмеливались принимать их вызов. И русская, и наша пехота находились в укрытии во время этого величайшего танкового сражения той войны. Наступила ночь, однако, несмотря на ужасающие потери в живой силе и технике, бой в украинской степи продолжался. Мы урвали несколько часов совершенно необходимого сна, пока группы обслуживания заправляли баки горючим и загружали боеприпасы. Потом нас разбудили, и мы, все еще сонные, поплелись к танку; там нам помогли надеть снаряжение и влезть внутрь. В тусклом свете я видел, как некий фельдфебель подал Порте нашего Сталина; потом мотор громко взревел.