Урсулы там не было. Должно быть, ее поезд опаздывал. Скоро она появится. Я сел за столик, от которого можно было наблюдать за дверью. Люди тянулись внутрь и наружу сплошным потоком. Иногда входило сразу столько людей, что я не мог окинуть всех одним взглядом и поднимался в какой-то полуярости.

Прошло больше часа.

Я достал из внутреннего кармана ее письма и стал перечитывать их в тысячный раз, после каждой строчки поднимая глаза на дверь. Внезапно меня охватил страх: вдруг Урсула вошла, пока смотрел в письмо; вдруг она постояла, посмотрела вокруг, не увидела меня, вышла, села в поезд и уехала обратно в Мюнхен?

Просидев там два часа, я вышел из ресторана и спросил, не опаздывает ли поезд из Мюнхена. Оказалось, он прибыл за час до моего. Человек, к которому я обратился, был вежливым, дружелюбным, но его ничуть не интересовала моя важная проблема, я ничего ему о ней не говорил, но ее явно можно было прочесть у меня на лице.

Чувствуя себя опустошенным от нерешительности, я принялся беспорядочно ходить. На кой черт я приехал в Вену? Потом вернулся за свой столик и сидел, глядя в одну точку, пытался думать, любя, внутренне плача, ненавидя, строя версии, составляя хитроумные планы найти Урсулу, выдумывая правдоподобные невероятности, какие могли случиться, а вокруг гудели голоса, звякала посуда; жужжали, открываясь и закрываясь, ящики двух кассовых аппаратов. Все кроме меня были заняты, обслуживали, ели, курили, разговаривали, смеялись — но жили. Я был единственным, кого никто не знал, поэтому не мог жить, но был вынужден сидеть, становясь все более измученным, и моя внутренняя жизнь принимала все более фантастичные формы. Не думаю, что существует более ненормальное существо, чем человек, дожидающийся своей возлюбленной. Прошло уже три часа; Урсула не появлялась. Меня охватило мучительное безумие, которое вряд ли удалось бы излечить, если бы она не пришла.

Но она пришла, нежная, изящная, округлая, словно свечное пламя. Я раздавил сигарету, которую держал в пальцах, тлеющий кончик упал мне в ладонь, но мозг не воспринимал ее сигналов об ожоге, глаза подавляли их, неотрывно глядя на серый костюм, уверенно ступающие ноги в туфлях, мимолетную улыбку, небольшой коричневый чемодан с серебряными буквами У.Ш. и державшую его руку, идеальную для того, что лежать сзади на шее мужчины.

— Я приехала другим поездом. Извини, ради Бога.

Несмотря на ее протест, я поцеловал ей руку и отодвинул столик, чтобы она могла сесть рядом со мной.

— Дорогая.

— Оставь, мой мальчик, первым делом ты должен заказать своей дорогой что-то поесть — нет-нет, будь пока хорошим, закажи что-нибудь вкусное и бутылку вина. Потом я скажу тебе, что будем делать.

Я заказал цыпленка в остром соусе с рисом и ткнул пальцем в какой-то номер на карте вин. Был я все еще невменяемым, потрясенным, однако сохранял достаточно присутствия духа, чтобы в течение ближайшей четверти часа ограничивать свои высказывания словом «дорогая». Оно служило откровенным признанием, что я не совсем в своем уме, такое признание могло ей только понравиться и быть принятым.

Мы уезжали в Хохфильцен. Через час.

— Это место мне очень нравится, и когда ты сообщил телеграммой, что получил отпуск и хочешь приехать, что в твоем распоряжении пять дней, я подумала, что мы поедем туда. Ты тоже без ума от гор, правда?

— Дорогая.

— Ты совершенно невозможен. Должно быть, выпил много вина. Нужно привести тебя снова в нормальное состояние. Не хочу ехать со слабоумным. Правда, и сама плохо соображаю. Во что я впуталась?

Я осушил свой бокал, потом наполнил оба. Еда на моей тарелке оставалась нетронутой, но Урсула уминала цыпленка и соус, рис и хлеб, тараторила и выказывала громадную, утешающую активность. Я был слегка разочарован тем, что она не сказала, что мне нужно поесть. Раньше она всегда говорила, что я слишком тощий, и есть мне нужно, как следует. Теперь нет. В ней что-то изменилось, и я не был уверен, что Урсула не нервничает так же, как я, что мы не сидим, ощупью ища взаимопонимания.

— Ты впуталась в медовый месяц, — ответил я задумчиво. — Наш медовый месяц.

Она засмеялась; посидела, морща лоб и глядя прямо перед собой, потом внезапно схватила мою руку и прижала к своей щеке. Мы сидели так, глядя вдаль, за пределы ресторана.

— Насчет этого не знаю, — сказала Урсула. — Насчет этого не знаю. Но поскольку у тебя всего пять дней, поскольку, возможно, ты никогда… твое желание исполнится. Рад?

Это явилось для меня полной неожиданностью, миражом, на который я уставился с громадной надеждой. Но она не давала этой надежды; она лишь потворствовала мне, потому что хотела быть со мной доброй.

— Я хочу исполнения не своего желания, — ответил я, — а твоего… и твое желание непременно будет исполнено. Пойдем к поезду?

Когда мы вышли на платформу, Урсула снова взяла меня за руку, остановилась и повернулась ко мне.

— Вернись и купи бутылку коньяка.

Штабной гауптман, увидев в купе нас — элегантную женщину, коньяк и жалкого рядового из штрафного полка, — круто повернулся. Вскоре явилась полиция вермахта. В наступившей внезапно тишине я предъявил документы и показал дополнительный билет в вагон второго класса. Урсула отвечала на взгляды полицейских сдержанным, безмолвным негодованием. Хорошо, что она не говорила ни слова. Гауптман сошел в Линце. Поездка у него была не из приятных, так как Урсула все время не сводила с него глаз. Штатская пара сошла в Зетцтале, и мы остались в купе вдвоем. К моему удивлению, Урсула наградила меня крепким поцелуем, после которого трепетно задышала.

— Ты получишь все, чего хочешь, — сказала она с легкой одышкой, глядя в окно. — Они не во всем над тобой властны. — И повернулась ко мне, гнев еще не исчез из ее глаз. — Получишь сейчас при желании.

Замечательно было найти в себе силы рассмеяться подобающим образом.

— Не обращай внимания на их слова. Мы в армии не обращаем. Эти типы мелочны и жалки. Иногда поскользнешься на одном из них, вытрешь обувь начисто и идешь дальше. Вытри свою, моя девочка, и продолжай путь.

Я откупорил бутылку.

— Выпьем за чистую обувь?

За окном тянулись горы вместе с дождем, телеграфными столбами и сумерками. В конце концов наступила темнота — и заполнила купе, составляя нам компанию. Когда мы проснулись, было уже три часа, а нам нужно было сойти в Хохфильцене в четверть первого.

Разбудило нас объявление по громкоговорителю на платформе:

— Инсбрук. Инсбрук. Инсбрук.

Мы вышли, пошатываясь, пьяные от сна, и пока Урсула ходила в туалет, я обзванивал отели.

— Нашел свободный номер? — спросила она, когда мы встретились под часами.

— В отеле «Егерхоф», — ответил я.

— Трудно было найти? Я уже замерзла.

Я обзвонил двадцать три отеля, но сказал, что было просто, что дежурные не могли отказать моему мелодичному баритону. Громадный зал ожидания был полутемным, безлюдным. В отдалении кто-то проезжал на старом автомобиле, поблизости человек с метлой методично мел опилки по плитам терракотового цвета.

— Придется нам проводить медовый месяц в Инсбруке, — сказала Урсула. — Жалеешь?

— Нет. Здесь тоже горы. Давай понесу чемодан.

Площадь перед вокзалом была тоже безлюдной. Шел дождь, было холодно. Что дальше? Где отель «Егерхоф»?

— Подожди чуть-чуть, — сказал я и пошел снова в здание вокзала спросить у кого-нибудь дорогу или вызвать такси по телефону. В зале не было видно ни души, но возле газетного киоска стояла телефонная кабина. Я стал открывать дверь.

— Минутку!

Я выпустил дверную ручку и обернулся. Дверь медленно закрылась с легким скрипом.

— Следуй за мной.

В отделении полиции вермахта было очень светло. Я начал потеть. Свет был слишком ярким. От яркого света меня даже теперь может прошибить пот.

Дежурный унтер вопросительно взглянул на двух моих конвоиров, затем изучающе — на меня.

— В чем дело? — спросил он их.