Глаза на зверском лице под каской смотрят в камеру. Чью фамилию произнесет этот человек, раскрыв тонкие, бесцветные губы?

Генерал Вагнер делает полшага вперед, лицо его белеет, как мел. Губы почти фиолетовые. Страх смерти ползет по спине холодными мурашками. Он уверен, что будет названа его фамилия.

Химик и лейтенант вжимаются в угол. Маленький ефрейтор стоит за столом, рот его приоткрыт, словно он собирается издать вопль.

Дверь захлопывается. Это была ошибка. Кандидат на расстрел находится в соседней камере.

Долгий, завывающий вопль ужаса разрывает напряженную тишину. Кого-то волокут по бетонному коридору. Три железных прута на окне уже отбрасывают тень. Когда появится тонкая, как карандашная линия, тень от четвертого, будет одиннадцать часов, и жизнь начнется заново.

Атмосфера становится почти веселой.

«Ну же», — ну, думает оберcт. Тень почти достигла раковины умывальника. Из дальнего конца коридора доносятся тяжелые шаги. Они быстро приближаются.

— Они больше никого не могут взять, — шепчет лейтенант, глядя в ужасе на то место, где появится четвертая тень.

— Скоро увидим, — спокойно отвечает генерал, делая два шага к двери.

Юный ефрейтор начинает конвульсивно всхлипывать. На него никто не обращает внимания. Каждый думает о себе.

«Тень, появись», — молит обер-лейтенант Вислинг. До одиннадцати часов не может быть больше нескольких секунд.

Тяжелые шаги неумолимо приближаются. Ни одни армейские сапоги в мире не издают такого зловещего звука, как немецкие. Они сделаны так, чтобы вселять страх и ужас в тех, кто его слышит.

Шаги минуют дверь. Чуть дальше по коридору слышится отрывистая команда. Шаги возвращаются. Топ! Топ! Топ! Замирают прямо напротив сто девятой камеры.

Что-то неладно. Четвертая тень уже ясно видна.

Заключенные глядят на нес, хватаются за эту тень, как утопающие за соломинку. После одиннадцати людей не забирают. Такого никогда не случалось. Почему должно случиться сегодня?

Пробейте, часы, ради бога, пробейте! Дайте нам еще день жизни! Жизнь так коротка, еще один день чудесный дар, даже в тюрьме.

Звякает ключ. Звук, с которым он входит в скважину, выматывает нервы. Этот звук может произвести только влюбленный в свое дело охранник.

Не успевает дверь распахнуться, как с часовой башни раздаются одиннадцать ударов. Ключ выходит из замка. Совершать казни после одиннадцати часов запрещено приказом.

По тюрьме разносится резкая команда.

— На пле-чо! Правое плечо вперед, марш!

Топ! Топ! Шаги удаляются по коридору и затихают.

— Господи Боже! — вздыхает химик в углу. — Ни за что не поверил бы, что человек может вынести такое, не лишившись разума. Неужели у них нет к нам никакого сочувствия?

— В Германии сочувствия не существует, — саркастически смеется генерал. — Но, по крайней мере, можно быть уверенными в одном. Завтра между восемью и одиннадцатью часами одного из нас заберут.

— Кого? — спрашивает лейтенант дрожащим голосом.

— Если ты очень смелый, постучи в опускную дверцу и спроси, — улыбается генерал. — Но могу уверить, что если тебя — завтра утром ты не сможешь подойти к расстрельному столбу без посторонней помощи!

— Подлые дьяволы, — яростно шепчет лейтенант.

— Дьяволы, — язвительно усмехается генерал. — А ты учился в военной академии! Дорогой мой молодой человек, они такие же дьяволы, как ты или я. Просто продукт военного обучения в Третьем рейхе. Будь же честен! Разве ты не восхищался этим обучением, пока не познакомился с немецкой системой военных трибуналов?

Лейтенант молча кивает, соглашаясь с генералом Вагнером. Он вполне мог быть здесь одним из офицеров охраны. Но по иронии судьбы один из приговоренных к смерти.

Обер-лейтенант Вислинг смотрит на генерала Вагнера. «Неужели этот человек сделан из твердого дерева и железа?» — думает он. Охранники определенно приходили за ним. Он давно перешел нормальный лимит времени для ношения красной робы и должен это знать.

— В тридцать четвертом году я последний раз участвовал в соревнованиях по стрельбе в Морреленшлюхте, — говорит оберcт Фрик, глядя на серое окно. — Шел август, было жарко. Мы до отвала наелись перезрелых вишен, которые лежали толстым ковром под деревьями. Они осыпались от взрыва минометной мины. У нас разболелись животы…

Дверь распахивается с обычным стуком, испуганно входит новый заключенный.

— Фельдфебель Хольст, сто тридцать третий пехотный полк, Линц, Донау, — представляется он.

— Оберcт Фрик, пятый гренадерский полк, Потсдам, — печально улыбается оберcт.

— Аристократы в красивых шляпах, — саркастически говорит генерал Вагнер. — Я не из столь престижной части. Одиннадцатый танковый полк, Падерборн.

— Я был в Падерборне, — говорит семнадцатилетний ефрейтор. — Пятнадцатый кавалерийский полк.

И щелкает каблуками. Он все еще. разговаривает с генералом, пусть даже разжалованным и приговоренным к смерти.

— Лейтенант Похль, двадцать седьмой артиллерийский полк, Аугсбург, — представляется испуганный молодой лейтенант.

— Какими официальными мы вдруг стали, — смеется Вислинг. — Ну что ж: обер-лейтенант Вислинг, девяносто восьмой горнострелковый полк, Миттенвальд.

— Знаете Шёрнера? — спрашивает генерал. — По-моему, он командовал вашим полком.

— Да, он был оберст-лейтенантом. Теперь он генерал-фельдмаршал[57], и ненавидят его не меньше, чем прежде, — с горечью улыбается Вислинг.

— Когда у нас проходили соревнования по стрельбе в Морелленшлюхте, — продолжает оберcт Фрик, — ругаться запрещалось. Было важно, чтобы мы не нервничали, когда подойдет наша очередь. Мы наслаждались жизнью в Морелленшлюхте, но только в летнее время. Зимой там было очень холодно, ветрено. Казалось, холод приходил из России и держался среди тех искривленных деревьев.

— А теперь вам предстоит окончить жизнь в Морелленшлюхте, — сухо говорит генерал. — Знали вы, что во времена кайзера там тоже казнили солдат?

— Нет, понятия не имел.

— Это одна из самых удивительных черт в нас, немцах, — апатично вздыхает генерал. — Мы никогда ничего не знаем. Мы — нация в шорах. Бог весть, сколько невиновных людей было расстреляно в Морелленшлюхте.

— Когда расстреливают, больно? — неожиданно спрашивает юный ефрейтор.

Сокамерники удивленно глядят на него. Никто из них об этом не думал. Страх смерти был таким ошеломляющим, что ни один не задумывался о возможной физической боли.

— Думаю, ты ничего не почувствуешь, — уверенно отвечает генерал. — Одна пуля может убить мгновенно. Государство в своей щедрости дает тебе двенадцать!

— Я думаю, меня не расстреляют, — говорит с истеричной ноткой в голосе лейтенант. — Меня отправят в специальные войска. Я нутром это чувствую. Я это знаю. Когда узнают о моей специальности, то поймут, как я могу быть полезен в спецвойсках! Даю слово, что навещу вашу жену и передам ваше последнее сообщение, герр генерал. Я почитаю вас и восхищаюсь вами!

— Не нужно, — вздыхает генерал. — Это большой недостаток у нас, немцев, что нам вечно нужно кого-то почитать и за кого-то сражаться.

По коридору громыхает тележка с едой. Часы бьют восемь.

Команды, лязг оружия, крики и брань, позвякивание ключей. Тюрьма гудит от нервозности.

Теперь на полу снова три теневых полоски. Вскоре появится четвертая. Дверь со стуком распахивается.

— Пауль Кёбке, — рычит фельдфебель.

Химик, который не мог держать язык за зубами, поднимается на ноги.

— Нет, нет, — стонет он. — Это ошибка. Я здесь недавно. Это, должно быть, вас, герр генерал!

— Заткнись, Кёбке, — раздраженно гремит фельдфебель, делая шаг в камеру. — До генерала дойдет очередь, как и до всех вас. Сегодня твоя очередь, так что пошевеливайся! Группа попутчиков ждет.

Он так толкает Кёбке, что тот падает в руки двух унтер-офицеров, которые с отработанной легкостью надевают на него наручники.