— Держи, мать! — и Валерию: — С тебя причитается — на сутки увольнение.

Повёл её Валерий в городок: налево — казармы, направо — клуб, как городской, каменный, с большими окнами, с колоннами. Плакаты кругом, лозунги. От радости встречи, от строгости городка, от предстоящего важного разговора — от всего вместе взятого стушевалась Олена, все слова растеряла, идёт посмеивается, как дурочка, сына за рукав подёргивает. И он молчит, только глазами — луп-луп. Дошли до столовой.

— Покормлю тебя сейчас, — Валерий говорит.

И верно: зашли, столы пустые, на раздаче баки белые, миски стопами, хлеб нарезанный горками на подносах — всё готово для завтрака. Усадил Олену за отдельный, гостевой столик у окна, сам — бегом на раздачу.

Тут только вспомнила Олена про чемодан — на вахте остался, в уголке, где сидела. А Валерии уже тащит поднос — две миски с кашей гречневой, по стакану крепкого чаю, миску хлеба.

— Чемодан-то забыла, вареньице там, — сказала Олена.

— Сохранится, — махнул рукой Валерий. И так махнул — по-родному, запросто, и так сказал — окая, родным своим голосом, что взяло Олену за горло и закапали в миску горячие слёзы. У него тоже надбровья покраснели, склонился над столом, ест, носом пошмыгивает. И она, глядя на него, тоже за кашу принялась. Так, молча, и позавтракали. Чай допили, вытерла Олена глаза, улыбнулась:

— Хорошо, сынок, вас кормят, сытно.

— Хватает. Пузо-то не наешь, нормально. — Отнёс он посуду в другое окно, повёл мать по городку — клуб показал, казарму, где живёт, коечку свою, опрятно застеленную. Пусто в казарме, один дневальный у двери. Олена осмотрела на сыне одежду — всё справно, чисто, подшито, отглажено. Сам-то, конечно, неказист на вид, зато характером — золото. Трудяга, честный и сердце мягкое, доброе, отзывчивое. Снова вышли на воздух.

— А давай, мам, я тебе Питер покажу. Питер же под боком!

— Покажи, сынок, с тобой хоть и в Питер.

Посмеялись и вроде оттаяли — и мать, и сын. Сбегал Лерик на проходную, отнёс чемодан в камеру хранения, получил увольнительную, прибежал: всё, вольный казак! Вышли на дорогу, дождались автобуса, поехали в город.

По дороге, пока ехали, Олена порывалась начать разговор, но, видя, какой светлый, довольный сын, прикусывала язык, не хотела ломать ему настроение. А он всё рассказывал: историю города, да какие бедствия выпали на его долю, как его топило неоднократно, как враг стоял под стенами. Олена только поражалась, откуда сын столько всего наузнавал.

Сошли на автобусной станции. Валерий обдёрнул кителёк, выверил фуражку по носу, расправил грудь — чем не бравый солдат!

— Ну, мамка, куда хочешь?

— Да куда? Не знаю, куда… Рынки тут, поди, есть? Рынок бы посмотреть.

— Рынок! Тоже мне туристка. Я тебе Питер покажу!

— Ой, ну как знаешь, сыночек. Только на рынок заглянуть тоже охота.

— Ладно, заглянем, — сказал, махнул рукой и засмеялся. — Это тебе, мам, не Лихославль, тут кроме рынков есть что посмотреть.

И они пошли по Садовой к Невскому не спеша, рядышком, таращась на дома и вывески магазинов. Валерий то и дело показывал на какой-нибудь дом и шептал: «Во! Смотри!» И верно, кругом, куда ни глянешь, затейливые лепные фигурки, ангелочки, зверюшки, то страшные, то смешные морды.

Весь день они ходили и ездили по огромному, бесконечному Ленинграду, были в Эрмитаже, лазали на кольцевую площадку Исаакиевского собора, глядели на четыре стороны света. Заходили и внутрь — видели и маятник, висящий из-под самого купола, и витражную фигуру воскресшего Спасителя, как бы идущего к людям через царские врата. Были и на рынке.

Под конец Олена совсем выбилась из сил и сделалась как больная, как в каком-то бреду или в лихорадке. В голове у неё путалось, её поташнивало, и порой накатывала такая вялость, что она готова была свалиться прямо на асфальт. Одно прочно держалось в голове: тут, в городе, она не будет начинать разговор, дотерпит до вечера и где-нибудь там, в казарме, откроется сыну. А здесь не надо, пусть будет у него светлая отдушина, добрая память в жизни. И от этой мысли она встряхивалась, перебарывала себя, веселее шла вслед за сыном.

К вечеру, уже в сумерках, они вернулись в военный городок. Поужинали в столовой за тем же столиком, что и завтракали утром. Потом сын отвёл её в гостиницу, в гражданскую часть, где жили семьи офицеров и обслуживающий персонал, вольнонаёмные. В обыкновенной квартире из двух комнат ей предоставлена была койка, такая же железная и узкая, как и у сына в казарме, так же заправленная конвертиком — суконное одеяло, чистые простыни, тугая подушка.

Пока Валерий бегал за чемоданом в камеру хранения, она лежала, как в забытьи, чувствуя лишь гнетущую тяжесть под сердцем да боль в глазах. Яркие, красочные обрывки картин: ангелы-младенцы, пышные гривы коней, поверженные тела, Христос, простирающий руки, львы, — всё это плыло перед ней в багровом тумане, окрашивалось то пурпуром, то малахитовой зеленью. Вся жизнь людская, все прошлые века словно разом навалились на неё, и, придавленная непомерной тяжестью, Олена лежала на армейской койке, и слёзы сами текли из её открытых глаз. Такой малой песчинкой она ещё никогда себя не ощущала, малой и слабой, — зачем только и на свет появлялась? Зачем мучилась, зачем страдала?

— Мама, ты чего это? — услышала она голос сына, и он склонился над ней, присел рядом.

— Ой, не знаю, жалко мне тебя, себя.

— С чего жалко-то?

— А так. Зачем живём, зачем маемся?

— Ну вот ещё — «зачем»! Работать, детей растить.

— Детей на муки, на войны, на смерть лютую…

— Ой, мама, картин насмотрелась? — Он засмеялся. — Я в первый раз, когда нас возили, тоже как чумной ходил. Пройдёт. Не плачь, мам, пройдёт.

Он провёл по её светлым гладким волосам, стянутым на затылке круглым гребнем, по утомлённому, опавшему лицу. Она задержала его руку, прижалась щекой.

— Ой, сынок, сынок, что хочу сказать тебе… Ты Николая Ивановича Полшкова знаешь?

Рука сына дрогнула, но, сжатая Оленой, обмякла, осталась в материнской руке.

— Помнишь? Фельдшером у нас в Мочищах.

— Ну, помню.

— Он как тебе? Хороший человек? Добрый?

Не выпуская его руку, она рывком приподнялась на локте — лицо её стало близко, совсем близко к его лицу.

— Сыночек, мальчик мой родненький, — словно задушевную песню запела она, — ты ж свет мой единственный. Потому и приехала, что нету у меня больше никого, с кем поговорить, посоветоваться. Мама моя, твоя бабушка, стара, уж одной ногой там. Клавдия, тётка, сам знаешь какая. Ты у меня один советчик и помощник. Уж как ты скажешь, пусть так и будет…

— Ну, ну, говори, мам, — хрипловатым шёпотом сказал Валерий. — Николай Иваныч-то… чего?

Жадным, неотступным взглядом она всё ловила, ловила его глаза, прячущиеся, ускользающие, и наконец поймала — на миг, на короткое мгновение, но поймала. Из серенькой их зыбкой глубины глянула на неё душа сына — робкая, добрая, хрупкая, как маленькая пугливая зверюшка, невзначай щёлкнешь — откинет лапки. Не разумением, сердцем почуяла Олена, что сдержит возле себя сына. Сдержит и поведёт за собой — бережно, неспешно, ласково. Как когда-то, придерживая за обе ручки, учила ходить. Есть у неё такая ниточка, тонкая как паутинка, не увидишь её, не ущупаешь, лишь душой угадаешь, как она тянется.

— Ох, да дело-то какое, — заговорила она нараспев, — дело-то такое, прямо и не знаю, с какого боку подступаться. Сватается он ко мне, просит-уговаривает, чтоб за него вышла. Его-то жена уехала в Рязань к сыну. Да и правильно, плохо они жили, злыдня она. А он мужик добрый, непьющий. Отцу-то как помогал — уж все отступились, а он: «Нет, Олена, пока жив человек, надо лечить». И уж каких только лекарств не доставал, чего только не перепробовал. Бывало, едет в район, обязательно для отца чего-нибудь оттуда везёт, никогда не забывал. Потом и мне тоже нет-нет да и подсобит: то дровишек подбросит на больничной лошадке, то, вот недавно, крышу в двух местах перекрыл. Кабана в прошлом году резал да опаливал. Мне-то одной тяжело — дом, скотина, а я уж не молоденька. Ты вернёшься — свою семью заведёшь. Вон Катерина Селедцова каждый раз, как увидит, всё спрашивает: «Как Лерик служит? Когда приедет?» Да и другие интересуются. А чего? Это, сыночек мой, жизнь. Семья — святое дело. Мы уж с Николаем Ивановичем смеёмся: может, погодить малость, тебя дождаться да сразу две свадьбы сыграть — твою да нашу, стариковскую… Мы с ним — в его доме, ты с молодухой — в нашем. В гости друг к дружке будем ходить на пироги. Детишек твоих буду нянчить…