— Врёшь!
Она медленно покачала опущенной головой.
— Врёшь! — убеждённо повторил он и, вздохнув, сказал устало: — Ладно, шут с тобой.
Она снова покачала головой. Тогда он не сдержался, вскипел:
— Чего ты мотаешь головой? Хочешь сказать, будто любишь меня? Бросишь мужа, пацанов, выйдешь за меня замуж?! Ну, говори!
Прыгающей рукой он поддел её подбородок, вскинул ей голову.
— Ну!
Она ошалело смотрела на него, моргая вытаращенными глазами и беззвучно шевеля губами.
— Молчишь?
— Зачем вы так? — пролепетала она, отведя его руку.
Он торопливо, расплёскивая коньяк, налил в свой стаканчик и залпом выпил. Зина закрыла лицо руками. "А чего, собственно, я хотел от неё?" — спросил он себя. Простая бабёнка, заловила для приключения начальника-директора и ошалела. Мужика своего она, конечно, никогда не бросит, хотя всю жизнь, пока сможет, при каждом удобном случае будет добавлять к его старым рогам новые отростки. Вот баба! Он усмехнулся и привычным, выработанным до автоматизма усилием отогнал от себя мысли о ней. Ему было о чём подумать кроме неё.
Он встал, снова спустился к реке. Медленно, в глубоком раздумье пошёл вдоль неё по скрипучему галечнику, отмахиваясь от комаров, поглядывая на прозрачную воду, на кусты ивняка, свесившиеся до самой воды, на небо — чистое, высокое, голубое. Он вдыхал лесной воздух, и у него ломило в груди от радости и смутной скорби. Он никогда не был пессимистом, наоборот — всегда, как бы плохо ему ни бывало, усмехался и говорил: "Пронесёт!" И верно, проносило. Пронесло войну. Пронесло и аварию, из которой он только чудом вышел живым благодаря стальной колонне, защитившей его от смертоносных обломков взорвавшегося реактора. Про: несло и отравления, которых было немало. Проносило! И вот донесло до этого затончика, до острого чувства непрочности жизни, его жизни, до смутной скорби, которая, как горчинка во рту, стала постоянным привкусом всех его радостей.
Жизнь, если хотите, продолжал он свой мысленный спор, — это упорное преодоление всё возрастающих неприятностей и, как следствие, движение от простого состояния к всё более сложному. А в общем-то, плевать на состояние! Главное, чтобы ты честно делал своё дело, честно! И не впустую погулял бы по грешней земле, а оставил бы после себя что-то существенное. Вот он, к примеру, оставит после себя завод, огромный химический комбинат, — хорошо это или плохо, не ему судить. Важно, что он делал то, что надо было людям, то, за что привесили ему четыре ордена, назвали лауреатом, — значит, он делал своё дело не так уж и плохо.
Он вернулся к затону. Всё так же, удивляя глаз, стоял сверкающий прозрачный вал. Всё так же ходили перед порогом воронки, всё так же метались мальки. Глядя на плавное течение воды, на вал, где как бы кончалась жизнь одного потока и начиналась жизнь другого, он понял очень важный для себя момент. Он, Иван Сергеевич Морохов, не будет продолжаться так, как этот поток. Со смертью для него кончится всё — раз и навсегда. Наступит мрак, вечное небытие, и ничего, ничего не будет там, за чёрной чертой. Да, это так, но было нечто неуловимое и существенное в том, чтобы подойти к последнему краю не в худшем виде. Не в худшем! Почему так надо, почему не в худшем, он не знал, но в том, что должен восстановить в себе всё лучшее, что когда-то было в нём, — не сомневался. По мере возможности! В этом-то и заключалась его последняя неприятность, которую ему предстояло преодолеть, его последняя сверхзадача.
Вдоль речки потянуло ветерком, и к порогу принесло целую флотилию жёлтых берёзовых листьев. Они мчались мимо него, как на параде, подпрыгивая на ряби, попадая в воронки, выныривая и снова, как ни в чём не бывало, скользя дальше, к водопаду. "Правильно. Неважно, что было в середине пути, какие воронки крутила жизнь, — важен результат: подойти к краю чистым и ясным. По сути дела, это та же самая проблема чистых "хвостов", — подумал он с усмешкой. — Как видно, никуда не уйти от них, не спрятаться. "Хвосты" должны быть чистые…"
Зина, доставшая где-то свежего сена, лежала на нём, раскинув руки, подставив лицо солнцу. Он остановился над ней, его тень упала ей на лицо. Она приоткрыла глаза и сладко потянулась, как бы навстречу ему. От резкого, упругого движения кофточка на груди разошлась, и он увидел её крепкое загорелое тело. Она улыбнулась и, словно забыв прикрыть рот, смотрела на него, поблёскивая своими белыми чистыми зубами. У него закружилась голова, он опустился на колени. Он уже не владел собой. Запрет, который он наложил недавно, был снят…
Потом они долго лежали молча. Он — подложив руки за голову и глядя в небо, она — пристроив голову у него на груди. Он лежал и думал о том, что очень важно не упустить момент в будущем, в уже недалёком будущем, когда он должен будет сам, добровольно, передать кому-то власть над заводом, над посёлком, над этими лесами, дорогами, увалами, речушками, затончиками… Сам, добровольно… Вот, пожалуй, ещё одна проблема, кроме чистых "хвостов", на которую уйдёт много душевных сил…
Где-то неподалёку замычала корова. Морохов прислушался. Стороной, ломая кусты, всхрапывая, прошло небольшое стадо. Пахнуло парным молоком. На Морохова вдруг повеяло чем-то таким далёким, забытым и дорогим, что резануло по глазам и навернулись слёзы. Ему вспомнились юность и деревня на берегу Оби, песчаные плёсы, заливные луга, сосновый бор. Кони, вольно пасущиеся на широкой пойме. Вечерние огни бакенов. Пароходы, медленно проплывающие куда-то в заманчивые синие просторы. Стерляжья уха на рассвете у прогоревшего костра. Вольность, покой, чистота… Та далёкая жизнь, словно не его, а вычитанная в книжке или увиденная в кино, стояла перед ним — яркая, сочная, манящая. И чем больше он вспоминал, тем острее щемило сердце и горячее накатывало на глаза. Как на некоем чудесном экране, он увидел себя теперешнего, лежащего на поляне, у затончика, и тогдашнего, сидящего на краю обрыва, свесившего босые ноги и глядящего в синюю даль реки. И словно не было никакой другой жизни между этими двумя днями. Словно тот кудлатый и плечистый Ванятка по злому колдовскому наговору в один миг превратился в грузного измученного мужика. "Как же так? Как же так?" — бессвязно думал он, сам не зная, что значит это самое "Как же так?". Он и недоумевал, куда же девалась вся остальная жизнь. Он и поражался тому, что был когда-то по-настоящему счастлив — свободен и счастлив. Он и горевал о жизни, многих-многих днях жизни, которые промелькнули, как зубцы стремительно вращающейся шестерёнки.
Затекли руки, он осторожно отодвинулся от Зины, встал, пошёл к машине. Пора было возвращаться в посёлок.
Они молча доехали до берёзовой рощи, на повороте дороги Зина сошла. Он пожал ей руку и про себя сказал: "Прощай!" Она пружинисто зашагала в сторону завода, он поехал домой.
Оставив машину на улице, вошёл в палисадник и чуть нос к носу не столкнулся с Валерием, сыном. Высокий, сутуловатый, с волнистой густой шевелюрой, в очках, Валерий предупредительно отступил в сторону и склонил голову со своей вечно загадочной усмешкой. Морохов по привычке небрежно сказал: "Привет!" Сын приподнял руку и, как обычно, пробормотал: "Салют!" Они разошлись бы, как это бывало уже не раз, но сегодня Моро-хов вдруг остановился и потёр лоб. Остановился и Валерий, ожидая, что скажет отец.
— Как дела? — спросил Морохов, внимательно оглядывая сына.
— А что случилось? — удивился Валерий.
— Ничего. Просто интересуюсь. Куда, если не секрет?
— В клуб. Встреча с поэтами.
— Ясно. — Морохов помолчал, помялся в какой-то странной нерешительности и легонько похлопал сына по плечу: — Ладно, валяй.
Валерий хмыкнул, и они разошлись.
Дома Иван Сергеевич прошёл в свой кабинет и сел за стол. Перед ним лежали газеты, обычная домашняя доза информации за день. Он тоскливо посмотрел по сторонам, на душе было тяжело и холодно, и что-то мешало — какое-то неудобство ощущалось на столе. И тут он увидел перед собой чугунного орла — видно, приходящая домработница переставила во время уборки и забыла поставить на место, на подоконник возле глобуса. Он взял орла и стал задумчиво разглядывать его: могучий корпус, цепкие лапы, голова с мощным клювом втянута в плечи, присложенные крылья похожи на бурку старого горца… Смотрел, смотрел, и вдруг ему показалось, будто орёл подмигивает ему, этак фамильярно, по-свойски. Морохов усмехнулся и, подмигнув орлу, подумал о том, что ещё не всё потеряно, есть ещё порох в пороховнице, что для своих лет он ещё хоть куда молодец.
