— …Неужели Всевышний, слава Ему, который вывел праотцов наших с земли захватчика, и сразил хозяев Мидии, и сбил спесь с ассирийцев, неужели Он не услышит мольбу своего народа? Денно и нощно она доносится до Него, до Его трона святыми ангелами, и неужели Он не услышит ее?

— Услышь нас, о Господи, — выдохнула толпа.

— Каждая слеза, оброненная праведниками, — жемчужина для Господа. Неужели Господь не увидит страданий Его народа? Неужели не приведет их домой?

— Приведи нас домой, Господи, — поддержала толпа.

— Каждый из вас — ценное зернышко в амбаре Господа. Неужели Господь позволит зарасти Его полям сорной травой, которая лишает почву силы, а урожай — света…

Толпа восторженно слушала и одобрительно кивала после каждой фразы оратора. Ощущалась атмосфера чуда, словно чудо уже совершалось. Возможно, так оно и есть, подумал Деметрий. Возможно, для этих людей обретение надежды — уже чудо. Но что если чудо не свершится? Повернутся ли эти люди против своего пророка, как толпа повернулась однажды против человека, которому он служил? Уже в тысячный раз Деметрий задавал себе вопрос, где может быть Симон. Трудно было поверить, что его нет в живых.

Он посмотрел на стоящих вокруг людей. Мужчина беззвучно молился. Деметрий снова почувствовал, какая бездна их разделяет. Они его терпели, как его терпели другие люди, но он не мог стать одним из них. Он пришел, чтобы увидеть чудо, — они пришли, чтобы увидеть своего Бога. Он слышал то же, что и они, но вкладывал в эти слова абсолютно другой смысл. Он перевел взгляд с одного паломника на другого, потом на изможденного жестикулирующего пророка, потом посмотрел вдаль. Вдалеке, в горах, там, где был город, он увидел какой-то блеск. Он моргнул, и блеск исчез. Он снова стал слушать слова.

— Когда гнусность, о которой написано, нашла приют в святая святых, разве Всевышний не услышал и не изгнал богохульника из страны? Когда уже в наше время правитель Киттима, этот сумасшедший, называвший себя богом и сделавший свою лошадь сановником, когда он тоже возжелал видеть себя на святом престоле и быть почитаемым наравне со Всевышним, разве не покарала его десница Всемогущего?

От жары у Деметрия кружилась голова. Проповедь все длилась и длилась; увещевания, разоблачения, перечень имен и мест и давних битв, которые не имели для него никакого значения. Он заснул стоя и проснулся, когда почувствовал, что падает. Он выпил воды из фляжки и съел пару фиников, отчего только еще больше захотел пить.

Вдруг он понял, что проповедь закончилась. Оратор стоял воздев лицо и руки к небесам, а взгляды людей были прикованы к нему. Потом Деметрий услышал это: слабое постукивание. Звук был таким тихим, что сначала он подумал, будто ему показалось. Потом он понял, что это был шум реки, которого он сперва не замечал.

Пророк сошел с валуна и пошел к берегу, где долго молился. Люди шептались и переминались с ноги на ногу. Многие тоже молились. Дети бегали вокруг и играли в песке, старшие шикали на них.

Шум реки усилился.

Пророк снова обернулся к ним, его изможденное лицо озарилось. Он вновь, громким голосом, воззвал к своему Богу. И медленно, под небом, в котором теперь полыхала и отражалась, как на меди, сошедшая с ума река, он простер руку над потоком.

Лошади налетели на них, подобно грому. На миг все застыло, и Деметрию показалось, что еще можно повернуть вспять, что это какая-то ошибка, ведь не могут же они вот так врезаться в беззащитную толпу… а потом послышались крики. Долгое время были только крики и блеск доспехов, такой яркий на солнце, что слепило глаза, и кружащиеся лошади, и лязг мечей. Деметрий упал на землю и не шевелился. Вокруг него топали лошади. На его одежде была кровь, но чужая.

Крики прекратились, их сменили еще более жуткие звуки. Со временем и они умолкли — как отрезало. Наконец все стихло. Откуда-то доносился плач. Неподалеку слышались конский топот и ржание.

Его больно пнули ногой в ребра. Он застонал, открыл глаза, и его стало тошнить. Высоко над ним покачивалась голова пророка. Она обрывалась на уровне шеи. Под красным месивом виднелось древко копья, по нему стекали сгустки крови.

Нога снова ударила его под ребро, на этот раз удар был сильнее. Он с трудом удерживал слезы.

— Хорошенький мальчик, — сказал легионер, пинавший его. — Заблудился, да?

Деметрий поднял голову и встретил взгляд, полный откровенного презрения.

Он понял, что никакого Бога нет.

Симон провел пальцем по широкому, мясистому носу и слишком выступающему подбородку.

— Ты не можешь быть ничем другим, — сказал он, — кроме себя самой.

Это было равносильно признанию поражения. Это было его четвертое посещение, и каждый раз он не собирался возвращаться. И каждый раз он возвращался, чтобы исправить ошибки, которые допустил в предыдущий раз. На этот раз он будет направлять беседу, контролировать ход событий, заставит ее, и себя, делать то, что захочет он. И каждый раз бразды правления ускользали из его рук. Встреча ничего не доказывала и была в какой-то степени опасной.

Но другая шлюха, более послушная, ему была не нужна. Он не мог определить, какое именно качество привлекало его в ней, возможно сама ее непредсказуемость, но, как только он признал его существование, чары только усилились. Он наконец позволил ей доставить ему удовольствие. И обнаружил, что она очень хорошо знала, как доставить удовольствие.

Ее тело каждый раз было другим, как страна, которая постоянно обновлялась. Каждый раз, когда он попадал в нее, он находил очертания незнакомыми, и ему приходилось открывать их снова. Иногда, входя в нее, он попадал в бескрайнюю страну, и чем сильнее стремился к удовольствию через ее долины и холмы, тем дальше от него оказывался, пока неожиданно не подступал совсем близко, и тогда требовалась вся его воля, чтобы удержаться, пока удовольствие становилось все больше и больше и захватывало его целиком, и он больше не мог сдерживаться и подчинялся ему, а потом лежал опустошенный, счастливый и тонущий. Иногда он попадал в сад с тайными беседками и бродил по его аллеям и потайным закоулкам, пока не начинал ощущать, как сжимаются тропинки и начинается медленная пульсация, которая, ускоряясь, влекла его вперед, все глубже и глубже, пока он не достигал в бешеной гонке неподвижного сердца сада. Потом он медленно исследовал руками ее мягкие укромные уголки и набухший бугорок ее удовольствия, не отводя от нее удивленных глаз.

Он понимал, что присутствует при таинстве.

Иаков Благочестивый внимательно изучал лежащее перед ним письмо, и то, что его левая рука пыталась изловить под мышкой вошь, ничуть ему не мешало.

Паразиты Иакова не беспокоили, и он занимался их истреблением, только когда их становилось слишком много. Такая терпимость не была продиктована жалостливостью, но составляла часть его епитимьи. Его ногти были длинными и грязными, несмотря на то что он часто мыл руки. Борода не подстригалась с юношеских лет, а спутанные волосы доходили почти до пояса. Все это было из-за обета. Из-за обета он не пил вина, не ел мяса и не мылся. Вши не были частью обета, но бороться с ними было бы непоследовательно.

Письмо было длинное, и он читал его внимательно. Он читал его уже во второй раз. Он не хотел, чтобы какая-то деталь или нюанс ускользнули от его внимания. Закончив читать, он взглянул на человека, сидевшего на полу напротив.

— Савл показал свое истинное лицо, — сказал он. — Он дезертировал.

Иоанн Бар-Забдай не выразил удивления. После смерти брата он вообще не выражал никаких эмоций и ко всему относился с мягким и неизменным терпением.

— Что там написано? — спросил он.

— Он странствовал. Он непременно хотел побывать в Писидии. По пути туда он спровоцировал два бунта, был побит камнями, настроил против себя еврейское население трех городов и был признан олицетворением бога Меркурия. — Иаков постукивал по письму грязным ногтем. — Но самое главное, он проповедует язычникам. Точнее, он предпочитает проповедовать язычникам, а не единоверцам, хочешь верь, хочешь нет.