Странно, но было время, когда он не думал, что слова могут относиться к далекому будущему. Тогда будущее ограничивалось завтрашним днем. Тогда он думал, как и все, что они умрут вместе. Тогда он был готов умереть, если это нужно, хотя не понимал, почему это нужно. Но тогда он так многого не понимал, что мысль о том, что все они должны умереть, была почти приятной, она делала все таким ясным. И таким важным.

Не то чтобы он подвергал сомнению важность и серьезность того, что они делали, но его всегда немного удивляло, что другие относились к этому так серьезно. Если миру надо, чтобы они умерли ради Него, это, безусловно, серьезно.

Но он, конечно, не умер. Это не было нужно, думает он, опустив голову на неровный камень. Что стало ясно в последний момент. Сперва они неверно поняли условия, на которых они спасены. Теперь это тоже прояснилось. Умер лишь один из них. Это доказывало, что объяснение, к которому они пришли с таким трудом, было правильным.

Он думал, что это доказательство. Он не обладал даром размышлять о таких вопросах. Нередко он ясно понимал происходящие события, и это было его даром, который ему велели беречь. Но как только он начинал задумываться, ясность терялась. Иногда, когда он размышлял о каком-то событии спустя некоторое время, он начинал сомневаться, верно ли его понял. Он знал, что склонен ошибаться. К тому же часто понимание смысла события приходит гораздо позже. В таком случае чему же верить?

Зачем ты оставил меня?

— Я хочу пить, — сказал он.

К его губам прижали металлическую кружку. Он стал пить. Вода была теплой и затхлой. Он вспомнил, как пил воду из горного ручья у своего дома: сладкую, чистую и холодную.

— Спасибо, — сказал он.

Охранник, тяжело ступая, вернулся к столу.

Щелк.

Стук, стук, стук.

— Вы играете в кости, — сказал Кефа, — как будто впереди у мира еще тысяча лет.

Треск.

— Опять собака.

Щелк.

Возможно, он не говорил вслух, хотя ясно слышал слова у себя в голове. Проводя день за днем в полутьме и потеряв представление о времени, он часто слышал голоса и не знал, звучат они внутри или снаружи. Голос, который ему был так необходим, звучал редко, его приходилось вызывать с помощью воспоминаний.

Голоса помогали коротать время и были лучшими друзьями, чем мысли. Время. Годами ему не хватало времени. Теперь у него было время, которое никто не смог бы отнять. У него было время, чтобы подумать о своей жизни в свете приближающейся смерти. Это был поистине щедрый подарок.

Он не мог им воспользоваться. Он анализировал свою жизнь, и она представлялась извилистой дорогой, отмеченной сплошными загадками. Он был рад голосам, даже когда звучал самый громкий из них, разрывавший голову, подобно удару хлыста. Голос, который он хотел бы слышать меньше всего.

— Я требую, чтобы меня слушали.

— Я слушаю тебя, Савл.

— Если это так, ты первый человек, который меня слушает. С тех пор как я появился здесь, ко мне относятся с неприязнью. Твои люди меня боятся?

— Конечно, — сказал Кефа. — В последний раз, когда тебя видели здесь, ты охотился за ними, словно волк. Чего еще ты ждал?

— Но разве они не видят, что я искренен?

Люди чувствуют искренность, если она присуща человеку. Невозможно внушить любовь равнодушным или убежденность — нерешительным. В небольшой общине, руководимой Кефой, были и равнодушные, и нерешительные.

— Они простые люди, и они помнят прошлое, — сказал Кефа.

— А моя работа? — фыркнул Савл. — Она ничего не стоит?

— Это мог быть фокус.

— Господь, пошли мне терпение! — Савл ударил кулаком по столу. — Они собирались меня убить в Дамаске! Чтобы спастись, мне пришлось ночью бежать из застенка. Многовато будет для фокуса.

— Я слышал об этом, — сказал Кефа. — Ты ведь спрятался в корзине?

Савл покраснел. Кефа отметил, что он раздражается, когда намекают на его рост.

— Она раскачивалась, как бес, — сказал он, — а я боюсь высоты.

Неожиданно он улыбнулся. Это была насмешка над собой. Кефа внимательно изучал его. Он не мог решить, нравится ему этот человек или нет.

— Никто из нас не герой, Савл, — сказал он мягко.

— Я бы не хотел, чтобы ты меня так называл. Я сменил имя.

— Я знаю, — сказал Кефа. — Не вижу ничего плохого в твоем прежнем имени.

— Если бы ты знал греческий, ты бы думал иначе.

— Неужели? Что оно значит по-гречески?

— Неважно. Оно мне не подходит. Моя внешность не такая впечатляющая, как имя.

Кефа не был в этом уверен. Конечно, рост у Савла подкачал, но плечи широкие и мощные, глаза решительные, а лоб широкий, что подчеркивалось рано появившейся лысиной.

— Хорошо, — сказал он миролюбиво. — Если живешь среди язычников…

— Ты веришь, что я искренен? — настаивал Савл.

— Да, конечно.

— Если ты мне веришь, почему ты не слушаешь меня?

— Не слушаю тебя? Но… — Кефа остановился. Он явно не понимал, чего от него хотят. — Чего ты, собственно, хочешь? — спросил он.

— Равенства, — ответил Савл.

— Равенства? — нахмурился Кефа. — С кем?

— С вами. С Иоанном и с Иаковом. Я хочу быть одним из вас.

Кефе казалось, что только вчера он слышал другой голос, который с жаром требовал того же. Странно, что люди всегда хотят того, к чему они не способны, и не дорожат тем, что им дано.

— Это невозможно, — просто сказал Кефа, — ты не был знаком с Иешуа.

Он видел, как глаза Савла заблестели от гнева, и наблюдал за происходившей в нем внутренней борьбой. Спустя некоторое время Савл сказал:

— Я этого и ожидал.

— Будь благоразумным, — сказал Кефа. — Это не вопрос заслуг. Если бы дело было в этом… — Он принялся задумчиво постукивать пальцами по столу, и фраза осталась неоконченной. — Неважно, насколько ты искренен, неважно, какую работу ты делаешь, неважно, сколько раз твоя жизнь была под угрозой, ты должен понять, что у тебя никогда не может быть такого авторитета, как у людей, которые знали его.

— Почему? — спросил Савл.

Кефа не мог скрыть изумления:

— Ты серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Потому что… потому что мы знаем, каким он был, — беспомощно вымолвил Кефа. Почему это звучит так по-детски? — Мы слышали, как он учил, мы говорили с ним, мы… мы были с ним вместе.

— И вы, — спросил Савл, — понимали его?

Кефа поднял голову и встретился взглядом с Савлом. В его взгляде не было милосердия.

— Ошибочное понимание, — сказал Кефа, — лучше, чем отсутствие понимания.

— Ваша непереносимая самонадеянность! — Савл ударил по столу обоими кулаками с такой силой, что комната содрогнулась. — Вам досталась редкостная привилегия, а вы оградили ее неприступной стеной, за которую никого не пускаете. Какой толк от того, что вы были с ним? Вы провели вместе два года, а когда настал судный день, разбежались!

Кефа сжал кулаки:

— Была причина… это было необходимо…

— Конечно, это было необходимо. Я хочу сказать, что вы повели себя не лучше, чем другие. Фактически даже хуже. И тогда то, что вы его знали, не помогло, верно? Все, что вы узнали, когда были вместе с ним, вдруг стало бесполезным. И остается бесполезным. Трогательные истории о его жизни, которые вы пересказываете, бесполезны. Единственное, что имеет значение, — это то, что произошло после его смерти. Если бы не это, никого из вас здесь бы не было. Разве не так?

Кефа глубоко вздохнул.

— Это так, — сказал он.

— Очень хорошо. То, что случилось после его смерти, касается вас, а также касается меня.

Кефа не сводил с него глаз.

— Этот опыт, — продолжал Савл, — этот опыт, который делает невозможное возможным, этот опыт, от которого вы ведете свое понимание, из которого вы черпаете тот авторитет, который у вас есть, этот опыт дан и мне тоже.

В своей речи Савл резко переходил от грубой конкретности к страстной абстракции. Это сбивало с толку. Кефа не без труда понял, что тот имеет в виду.