— Вы сами, — сказал Эли, — воспитывались в нашей вере.

— Да. И я счел ее недостаточной.

— Но вы говорили о «нас». «Нам» нужно найти новую интерпретацию.

— Я говорил риторически.

— Правда? — сказал Эли. Это не было похоже на вопрос. Он смотрел на пол, как будто там было что-то написано. — Вы можете найти новую интерпретацию? — неожиданно спросил он.

Симон начал улыбаться, но улыбка застыла на его лице, когда он увидел в глазах юноши ту же напряженность.

— Это не просто, — сказал он. — Поговорим об этом позже, если хочешь.

Эли кивнул. Непонятно почему, но уклончивость Симона его обрадовала.

Во время последовавшей за этим паузы Морфей вышел из состояния оцепенения.

— Если есть только один бог, — сказал он, — тогда император не может быть богом. Так?

— Ты ведь не веришь в эту чушь? — спросил с издевкой Эли.

Морфей обиделся.

— Иногда, с политической точки зрения, лучше не копать глубоко, — тихо сказал Симон. — В конце концов, какой будет вред, если сжечь немного фимиама? Может быть, мы все боги.

— Как это? — спросил ошеломленный Морфей.

— Просто пришло в голову, — сказал Симон.

Проснулся Тразилл.

— Люди называют вас богом, правда? — спросил он, зевая.

Симон засмеялся:

— Как только люди меня не называют!

Он понял, что они ждут продолжения. Но ничего не сказал.

— Ну… я хотел сказать… вы?.. — пробормотал Морфей.

Это было смешно, но трогательно. Эли снова напряженно смотрел на него. Было неясно, что скрывалось в его темных серьезных глазах.

— Послушайте, — начал Симон и остановился. Все это было слишком сложно, и он не хотел об этом говорить. Однако было бы забавно переадресовать вопрос им самим. — Кто я, по вашему мнению? — спросил он.

Наступило молчание, которое длилось целую вечность. Прервал его, конечно, Эли. Симон давно привык к сюрпризам своего юного угрюмого ученика, но его ответ поверг его в шок.

— Я думаю, вы — Таэб, — сказал Эли.

Огонь, остывая, становится воздухом. Воздух, остывая, становится водой. Вода, остывая и затвердевая, становится землей. Это известно. Теоретически возможно превращать одну стихию в другую и создавать новое твердое вещество.

Симон установил небольшую печь в углу своей рабочей комнаты. Над печью он поместил медные сосуды, соединенные трубками. Сосуды, изготовленные по специальному заказу, были запаяны и не пропускали воздух. Сначала он экспериментировал с воздухом и огнем. При нагревании воздух расширялся. Он хотел узнать, будет ли в процессе нагревания прохладность воздуха передаваться жару огня и уменьшать его. То есть сможет ли он увидеть, как воздух «воплощает смерть» огня. Каким образом воочию увидеть принцип, названный Гераклитом «замена огня», он еще не знал, но разработал серию подготовительных опытов.

Он с энтузиазмом принялся за работу. Труднее всего было поддерживать постоянную температуру огня, разведенного на углях. Деметрий, которому поручалось раздувать мехи, страшился хитроумного оборудования и умолял освободить его от всего этого. Симон надавал ему затрещин и заставил подчиниться. Работа продвигалась, и он уже сделал несколько важных открытий, когда Эли сделал свое поразительное и опасное заявление.

Ничего более опасного нельзя было и вообразить. Если бы это заявление достигло ушей представителей власти, Симону не удалось бы оправдаться. Одного неосторожного слова, произнесенного шепотом, было бы достаточно, принимая во внимание его широкую известность в Себасте.

Три его ученика поклялись молчать, но в течение долгого времени он тревожился, что кто-то из них может случайно проговориться. Все они были глупцами, а он был самым большим глупцом, поскольку не понял, что было на уме у Эли, и не сумел этого предотвратить.

В течение нескольких следующих недель Симон постарался быть как можно незаметнее. Он отклонял приглашения, запретил ученикам навещать его дома и, выходя на улицу, оглядывался. Он покидал дом лишь в случае крайней необходимости и большую часть времени сидел в лаборатории, занимаясь своими опытами.

К его большому разочарованию, именно тогда, когда он мог посвятить работе больше времени, она продвигалась не столь успешно. Результаты выходили противоречивые, сбивающие с толку, — если вообще выходили. Он растерялся и прекратил на время опыты, чтобы собраться с мыслями.

Однако сосредоточиться было трудно. Мысли его блуждали, и было трудно заставить себя не отвлекаться. Иногда, сидя в своем кабинете над книгами, он не мог побороть чувства, будто за ним наблюдают; но в комнате никого не было. Один или два раза ему почудилось, будто что-то шевельнулось в противоположном углу кабинета. Когда он посмотрел в ту сторону, там ничего не оказалось.

День проходил за днем, не принося никаких результатов, и он впал в депрессию, сопровождающуюся внезапными вспышками раздражительности. Он вымещал свой гнев на Деметрий, который был необычайно молчалив и замкнут. Ему вдруг разонравилась статуя, и он перенес ее из своей спальни в кабинет, где нашел ей место в углу. Там она тоже пришлась не к месту, и он вернул ее в спальню. Каждый раз, когда он смотрел на нее, он чувствовал себя оскорбленным. Она напоминала ему о поражении.

Он успокаивал себя, говоря, что переутомился. Несколько месяцев подряд он напряженно работал и не отдохнул как следует после воспарения. Вынужденное отлучение от публики следовало использовать для отдыха.

Он пытался отдыхать и обнаружил, что его мысли разлетаются, как пыль в луче солнца. Он стал принимать отвары трав и проваливался в глубокий сон, а наутро просыпался с тяжелой головой, разбитый, обливаясь потом. Он думал, не заболел ли. Уже несколько дней его мучили боли в животе.

Эли приходил навестить его. Он приходил уже шесть раз, но по приказанию Симона Деметрий не впускал его. Когда Эли пришел в седьмой раз, Деметрия не было дома, и Симон сам открыл дверь.

— Ты — безответственный молодой глупец, — обрушился на него Симон, — ты мог навлечь на мою голову настоящую беду.

— Мне очень жаль, — сказал Эли.

— И что тебе вдруг взбрело?..

— Не знаю. Просто пришло на ум, — сказал Эли.

— В следующий раз, когда тебе взбредет что-нибудь такое, держи это при себе.

— Хорошо.

— Я неважно себя чувствую, — сказал Симон. — Но раз уж пришел, можешь побыть немного.

Нет, он не был болен. Но что-то с ним происходило.

Его состояние ума резко менялось. Целыми днями он мог работать без устали в своем кабинете, покрывая листы бумаги заметками, чертежами будущих опытов. В этот момент его переполняло чувство уверенности и возбуждения, с которым он едва справлялся: его сердце колотилось, когда он записывал мысль за мыслью, перо едва поспевало за идеями, приходящими ему на ум. В возбуждении, вызванном бессонницей и крайним беспокойством, он мог работать круглые сутки, урывками перекусывая и поднимаясь из-за стола только для того, чтобы, нервно походив по комнате, вернуться за стол снова писать.

За этими периодами почти сверхчеловеческой активности следовали долгие промежутки апатии и депрессии, которые было трудно объяснить одной усталостью. Просматривая записи, сделанные в упоении творчества, он не мог их понять. Не то чтобы они были бессвязными, он просто не мог понять, о чем в них говорится. Свет, озарявший их в момент создания, исчезал, оставив лишь обрывки видения, форму которого он забыл.

Создавалось впечатление, что они были написаны кем-то другим.

— Что нового в городе? — спросил Симон.

— Ничего особенного, — сказал Эли. — Вас интересует политика или сплетни?

— Сплетни.

— Тразилла застали в постели с женой трибуна, и он был вынужден уехать в деревню на несколько месяцев.

Симон фыркнул:

— Бедный старина Тразилл. Надеюсь, это того стоило.