– Не много и не мало, – повторил младший.

После завтрака дети убежали на улицу, Кахарман и Айтуган остались одни.

– Иван просил, чтобы ты зашел к нему, как только вернешься, – вспомнила Айтуган. – Говорил, что, возможно, придется идти к первому секретарю. Костюм я приготовила. Ты бы оделся да сходил…

– Это никуда не денется. – Лицо Кахармана заметно помрачнело.

Нехорошие предчувствия не оставляли Айтуган. Увидев, что муж нахмурился, она перестала сомневаться в том, что он приготовил для нее какую-то неприятную новость.

– Ты опять что-то задумал, я уже чувствую.… Скажи мне откровенно.

– Я хочу уехать из Семипалатинска, Айтуган, – вот и вся моя новость. Работа мне на Зайсане найдется – я уже переговорил с тамошним председателем.

– Какая работа?

– Стану обыкновенным рыбаком. Жилье обещают к следующему лету. Поживем пока на квартире – об этом я тоже договорился с Семеном Архиповичем.

Айтуган была подавлена. Неделю назад она не могла поверить в то, что у них наконец-то решилось с жильем – это было так неожиданно. Но еще неожиданнее было то, что они потеряют эту квартиру, еще не получив ее. Поблагодарят и откажутся, сославшись на то, что уезжают из Семипалатинска. С другой стороны, она понимала: случившееся произошло как всегда. Если уж Кахарман что-то надумал, его невозможно остановить. Если он обещал на Зайсане скоро вернуться – значит, так он и сделает, чего бы это ни стоило ему. Всю жизнь Айтуган жила так, словно ее воли не существовало – в конечном итоге все выходило так, как задумывал Кахарман. Наконец Айтуган проговорила:

– Ты все-таки сходи к Якубовскому. От квартиры пока не отказывайся. А разговор продолжим, когда вернешься, ладно?

После ухода Кахармана Айтуган еще долго оставалась в задумчивости. Ей казалось, будто есть еще какая-то надежда. Что Каспий? Что Зайсан? Кто ждет их там с распростертыми объятиями? Неужто же ему, Кахарману, хочется опять ютиться в тесных, грязных лачугах, принадлежащих бедному тамошнему пароходству? В Семипалатинске же пароходство пополняет свой жилой фонд новыми домами гораздо быстрее, не то что на Каспии или Зайсане. А климат! Буранные ветры, сжигающее солнце могут показаться сущим адом для человека непривычного… Пусть он не думает о себе, но должен же он хоть раз в жизни подумать о жене и детях?!

Так размышляла Айтуган и постепенно стала успокаиваться. Ей стало казаться, что доводы ее неоспоримы и все закончится благополучно. Они останутся здесь… Они укрепятся, заживут наконец как люди.

Кахарман между тем был уже в конторе пароходства. В первую очередь он зашел в бухгалтерию и отчитался за командировку. В приемной у Якубовского посетителей не было, секретарша кивнула на дверь, и Якубовский, говоривший по телефону, приветливо заулыбался Кахарману, махнул рукой, приглашая садиться. Довольно-таки быстро закончив разговор, пожал Кахарману руку и устроился напротив него.

– Рад тебя видеть, Кахарман! Как съездилось? Утешил ли тебя Саят?

– От Саята тебе привет. У него, в общем, все нормально…

– В курсе ли ты? Тут на днях к нам приезжал Акатов, министр. Вы, кажется, знакомы с ним?

– Да, еще по Синеморью. Он там был председателем облисполкома.

– У них, оказывается, был разговор с нашим первым секретарем обкома Бозгановым – о тебе. Первый интересовался, какого я мнения о тебе, запросил личное дело. Узнав, что ты без жилья, дал задание горисполкому, квартира нашлась мгновенно. Хорошая квартира! Наконец-то я могу смотреть на Айтуган не пряча глаза – замучалась она в этой халупе. И вообще – сильно рад за вас! Моя Валюша говорит: как только приедет Кахарман – приглашай их к нам в гости, всем семейством. Так что позвоню, обрадую…

– Иван, не беспокой ее – что за событие такое? Приехал. Уехал…

– Никакого события. Просто давайте вместе поужинаем!

Он стал звонить. Жена, как понял Кахарман, по-видимому, предлагала отложить встречу до завтра, но Якубовский твердо пресек ее доводы:

– До завтра еще дожить надо. И когда ты научишься гостеприимству у казахов? Мы будем в семь вечера – надеюсь на тебя. Привет от Кахармана, он сейчас у меня сидит. Мы с ним собираемся в обком.

Он положил трубку.

– Первый секретарь хотел познакомиться с тобой. Так что я звоню ему. – Якубовский снова снял трубку.

Бозганов пригласил их на предобеденное время. Сухощавый, смуглый человек – встретил их приветливо, сразу же пригласил сесть.

– О вас, Кахарман Насырович, мне много говорил Акатов. Как, впрочем, и Якубовский.

Бозганов улыбнулся – приятное впечатление о нем стало крепнуть в Кахармане. Кахарман вспомнил своего сине-морского секретаря. Тот ревностно следил за соблюдением субординации со стороны подчиненных даже в таких мелочах, как прием посетителей. Как правило, он любил усадить посетителя в низкое мягкое кресло, а сам, восседая на высоком стуле, глядел на него грозно, сверху вниз. Как-то Славиков делился с Кахарманом впечатлениями после такого приема: «Типичный болезненный комплекс раба и ничтожества. Туго будет народу с таким царьком, ой как туго… Мы перевернули мир за десять дней, и теперь многие годы пятимся назад…»

Между тем Бозганов принялся расспрашивать Кахармана о положении дел на Каспии.

– О чем вам рассказать? – спросил Кахарман. – О том, что видел, или о том, что слышал?

– Давайте будем, откровенны, Кахарман Насырович, – как того требует перестройка. Расскажите о том и о другом.

– Перестройку я пока не вижу. Вижу только на бумаге. – Кахарман помрачнел, услышав слово, которое теперь употреблялось всюду и которое манило его к себе, но и мучило тем, что он пока что не имел к перестройке никакого отношения, равно как и она к нему.

Якубовский обеспокоенно посмотрел на Кахармана – он был напуган такой его откровенностью. Но секретарю, резкие слова явно понравились.

– Вы правы. Темпы перестройки не удовлетворяют никого. Перестройка должна идти не столько сверху, сколько снизу. Смешно полагаться на наш бюрократический аппарат – уж он то никогда не начнет перестройку.

– В этом я убедился лично. Я подолгу жил в Москве, ходил в учреждения и конторы, всем рассказывал о бедственном положении нашего края, стараясь добиться хоть какого-то сочувствия. Госплан я исходил вдоль и поперек. Каких я видел там очаровательных дам! Каких упитанных, холеных мужчин! Они приходят в девять, уходят в шесть – весь день они на работе пьют чай, весь день отвечают посетителям: приходите завтра, послезавтра, через месяц, через год, а лучше никогда, лучше исчезните вовсе, умрите. А какие там специалисты! С трудом найдут на карте этот самый Казахстан, о котором я говорю им многие годы!

Бозганов с волнением слушал речь Кахармана, полную сарказма. Кахарман рассказал ему обо всем, что он видел за эти пятнадцать дней на Каспии. Когда речь зашла о свадьбе, об Афганистане, резко встал и беспокойно заходил по кабинету. Кахарман догадался, что и он потерял кого-то в афганской войне, и пожалел, что завел об этом разговор. Он растерянно смолк.

Секретарь промолвил:

– В прошлом году в Афганистане убили моего брата – он был военным… Недавно в ЦК я поинтересовался, сколько казахов погибло в этой войне. Никто не знает – учета не ведется…

– Учет? – язвительно воскликнул Кахарман. – Какой учет, к чертовой матери! Кому он нужен, этот учет, в стране, где другая цифра стала святыней!

– А если посмотреть шире, – продолжал Бозганов, – мы дошли до крайней степени обнищания – и в области духовной культуры тоже! Хорошо бы поставить памятник жертвам Афганистана, да только посмотрите, такое у нас отношение к подобным инициативам. Памятник Мухтару Ауезову, проект которого был готов еще десять лет назад, мы возвели только в этом году! В Семипалатинске, в этой Мекке казахской культуры, все разваливается, все прошло в запустение. А я знал его другим в годы молодости. Я помню небольшие красивые купеческие дома из красного кирпича. Они были выложены по фасаду орнаментом. Я помню старинные фонтаны, помню сады,… Что же сейчас? На этом месте теперь железобетонные коробки, от которых воротит с души, улицы с безликими, скучными названиями – не на что посмотреть, не на чем глазу отдохнуть…