«Мы, конечно, все славные сыны Синеморья…» – довольно-таки напыщенно начал оправдываться Оразбек, но этот напыщенный тон, этот казенный слог показались Насыру просто гнусными, и он нетерпеливым жестом остановил гостя, давая понять, что далее слушать не намерен. Оразбек робко замер. «Сыны моря, говоришь?! – в бешенстве вскричал вдруг Насыр. – Кто ж это тебя так красиво назвал, сукин ты сын! Что ж ты, «славный сын», покидаешь заболевшего, беспомощного родителя? Да разве ты человек? Что же ты не делишь горькую участь родной земли? Ты предатель – вот ты кто! Ты будешь вкусно есть на новом месте, защитишь тело – но душа твоя так и останется оплеванной теми, кто презрительно посмотрит тебе вслед – твоими земляками! Убирайся! Чтобы мои глаза больше тебя не видели!»
Оразбек поспешно покинул дом Насыра.
А Насыр просидел на одном месте, не шелохнувшись до вечера. Он был потрясен. Приходили прощаться женщины, плакали, весь аул охватила предотъездная суета – ничего этого Насыр не видел и не слышал. Корлан собрала ужин, Кахарман стал звать отца. Насыр невменяемо посмотрел на сына, потом промолвил: «Дай мне чашку шубата. Скажи матери, чтобы приготовила мне постель…» Два дня пролежал Насыр в постели, отвернувшись к стене, не требуя никакой пищи.
С тех пор Кахарман Оразбека не видел. Его имя перестало упоминаться в печати.
Теперь он смотрел на Оразбека с любопытством. Кахармана поразили его руки – некогда натруженные, шершавые, теперь же гладкие, ухоженные, как у женщины. Оразбек перехватил его взгляд, убрал руки со скатерти и начал говорить, как показалось Кахарману, несколько виновато:
– Правду говорят: если всевышний задумает сбить человека с истинного пути, он прежде всего отнимает у него разум…
Оразбек смолк, как бы предугадывая настроение слушающих. Молодежи в комнате не было, а старики согласно закивали головами, Оразбек продолжил:
– Пришлось нам оставить Синеморье, дорогие земляки. Не скажу, что жизнь у нас вовсе плохая, но скажу, что душевного покоя все-таки нет. Наверно, мы все понемногу стареем, а в старости человеку как никогда думается о родной земле, о родных краях… Часто у меня перед глазами стоит наше море, дорогие мои земляки, умирает оно, зовет оно меня к себе.
– Иа, Алла!.. – стали вздыхать старухи, старики сидели угрюмые, молчаливые.
– Кахарман сегодня сказал все, что у каждого из нас на душе. Да – море надеялось не на Бога, море надеялось на человека. И хоть нет на свете существа, которое было бы беспощаднее, чем человек, но ведь и спасти море может теперь только человек… Вот о чем я теперь думаю… Думаю о том, что я бы мог быть одним из тех людей. Но не стал им. Когда я прощался с Насыром, он выгнал меня, бросив вслед тяжелые, обидные слова. Я затаил обиду, но слова его оказались пророческими. Я не обрел душевного покоя, как он и говорил: я не выполнил свой человеческий долг, и уже, наверно, никогда мне этого не сделать – близка могила, близка смерть. Дорогие земляки! И я, и все мы – в неоплатном долгу перед нашим морем. Давайте не будем забывать об этом – давайте это чувство вины передадим нашим детям и внукам. Как знать, если не мы, то хотя бы они, может быть, возвратят наш долг. И говорю я об этом не потому, что считаю себя умнее других…
Тут он смолк, подбирая слова – он растерялся, ибо краем глаза углядел, что Марзия смотрит на него насмешливо. В самом деле, казалось, что из всех слушающих только она одна с большим сомнением воспринимает речь Оразбека.
– Ты прав, Оразбек, насчет избытков ума. – Тут все весело рассмеялись.
– Хорошо ты говоришь, складно. – Люди смеялись беззлобно, от души. Оразбек, улыбаясь, вместе со всеми, дал понять, что не обижается на острую шутку своей женгей.
– Да, Марзия, ты – достойная, умная женщина, не спорю. Все, наверно, здесь знают, что после смерти Откельды, старшие жены его да кумушки принялись ее травить, ей пришлось оставить наши края, с дочкой и сыном на руках. Были люди, которые старались примирить жен, облегчить жизнь Марзие, но старшая байбише проклинала их, ругала их на чем свет стоит. Кахарман не даст соврать, Корлан тоже очень сильно заступалась за Марзию. Однажды она напрямую заявила старшей жене Откельды: «Байбише! Что дурного сделала тебе Марзия, чтобы так сильно поносить ее, не давать ей житья? Одумайся хоть на старости лет, сколько же можно злобствовать? Разве виновата она в том, что ни одна из вас не смогла родить сына на радость Откельды? Не трогай Марзию. Мы не позволим тебе этого. Да и сама подумай: скоро молодые жены уйдут от тебя с первым встречным джигитом, ты останешься одна – воды будет некому подать. Помни мои слова!»
Действительно, так все оно и было, Кахарман помнит. В тот день мать вернулась от старшей жены Откельды сердитая, время от времени отрывалась от домашних хлопот и грозила не известно кому пальцем, бормоча под нос: «Ишь ты какая!» Кахарман вдруг остро почувствовал, что снова скучает по матери, по низенькому родительскому домику. Теплая волна нежности и грусти, как тогда в самолете, вдруг опять стала подниматься у него в груди и душить до слез…
– Предсказание ее сбылось. Когда многие уехали из аула в чужие места, байбише действительно осталась одна – больная, немощная, без привычного окружения молодых жен Откельды, которые подались кто куда. Марзия, узнав, что черная байбише попала в беду, отправила за ней Нурлана, чтобы перевезти ее сюда, на Зайсан. И вот уже несколько лет, как байбише живет у Марзии…
Рассказал я все это потому, что у нас зашел разговор о долге. Пусть Марзия будет всем нам примером…
Оразбек с грустью оглядел собравшихся, и после раздумья сказал:
– Когда нам еще предстоит собраться вместе, дорогие земляки, вот так посидеть за разговорами, отдохнуть душой? Приглашаю всех на той, который будет у меня под Алма-Атой – да сомневаюсь, приедете ли. Все заняты, у всех свои дела…
– Кому-кому, а тебе, Оразбек, не следовало бы покидать Синеморье, – промолвила Марзия. – Какой ты показал пример землякам?
– Ты права, – горько вздохнул Оразбек. – Вряд ли поймут меня теперь люди, даже если я ползком вернусь в Караой… Эх, мы, горемычные, бедные родственники…
Вскоре гости стали расходиться. Марзия, вставая, обратилась к Кахарману:
– Буду ждать тебя сегодня – приходите обедать к нам вместе со сватами и гостями…
Во дворе, набрав полные легкие прохладного утреннего воздуха, Кахарман почувствовал приятное головокружение. Уже поднималось солнце, небо было бледно-розовое. Обойдя танцующую молодежь, Кахарман подошел к жениху и невесте, которые сидели на лавочке, а Нурлану сказал:
– Ты устал, наверно, возиться со мной. Можешь не провожать меня, сам доберусь до дома…
– Кахарман-ага, побудьте с нами, – обратился к Кахарману жених. Кахарман кивнул, и они с Нурланом подсели к молодоженам.
– Свадьба получилась славная, ребята! – сказал Кахарман – Тамила, Сейхун, будьте счастливы!
– Спасибо, Кахарман-ага… – поблагодарила смущенная Тамила.
Сейхун оживленно заговорил:
– Приезжайте к нам в Алма-Ату, Кахарман-ага. Погостите у нас, посмотрите на наше житье-бытье. Приглашаем от всей души…
– А почему вы не танцуете? – удивился Кахарман.
– Сейхун устал, – ответила Тамила.
Нурлан незаметно тронул Кахармана, и Кахарман понял, что допустил бестактность. Он растерялся, а Сейхун, заметив смущение Нурлана, сказал спокойно:
– Кахарман-ага, я вернулся из Афганистана без ноги. Сейчас у меня протез. Пять месяцев провалялся в госпитале, в Москве. Трудно было врачам наладить кровообращение. Даже здесь, на Зайсане, я долго не мог ходить, вернувшись из госпиталя. Спасибо Тамиле и Нурлану – подняли меня на ноги.
– А где ты познакомился с Тамилой? – полюбопытствовал Кахарман.
– Мы знакомы давно, дружили, когда еще жили в Синеморье…
– В общем, школьная любовь, – улыбнулся Нурлан.
– Если бы не она, – Сейхун ласково улыбнулся Тамиле, – не знаю, выжил бы я в госпитале. Мне не хотелось жить. Вернулся из Афгана сам не свой. Если б вы знали, сколько там ухлопали наших ребят! А сколько раненых умерло здесь! У нас палата была на пятьдесят человек – в живых осталось нескольо человек. Только потом, позже, понял, что тоже был обречен на смерть, да только врачи не говорили об этом. Представляете, каково им: лечат раненых, а сами знают, что дни этих ребят сочтены. Как-то утром я еле доковылял до веранды, сел погреться на солнце. Под верандой из машины стали выгружать цинковые гробы. Я понял – это для нас, обреченных, мы еще живы, а гробы уже готовы. Я потерял сознание, несколько дней был в бреду, но вот в палату вошла Тамила, и я приказал себе: «Нет, ты не умрешь… Ты будешь жить…» – Сейхун нежно обнял молодую жену. – И вот теперь мы поженились.
