И тем не менее возмущение в нем стало расти, он вслух произнес:

– Мы же люди, люди!

Степан Архипович обернулся на звук его голоса.

– Ты сказал что-то, Кахарман?

Кахарман махнул рукой: так, мол, мелочь, пустяки…

Женщинам запрещалось ходить на кладбище. Семен Архипович и Кахарман отправились вдвоем. Здесь, у могилы земляка, похороненного на чужбине, Кахарман вновь задумался. Если море вскоре умрет, какой смысл везти мертвецов к нему? Они не услышат плеска его волн, пески кругом будут мертвы, и лежать им в безлюдье, в запущении – не означает ли это надругаться над их памятью? Он припомнил эти кладбища – разваливающиеся, словно бы невесть откуда взявшиеся посреди солончаков…

По телу его прошла мелкая дрожь. Вообще он стал замечать за собой в последнее время – волнение действовало на него не лучшим образом. В минуты волнения его начинала преследовать эта мелкая, противная дрожь, которую он, человек сильный и сдержанный – до сих пор, по крайней мере, считавший себя таковым, – не мог преодолеть никак. Может быть, сказывается алкоголь – пьет он много, запоями, ему уже сорок, самое время когда организм начинает слабеть, появляются болезни? Но с другой стороны (так он обычно себя успокаивал, вернее сказать, оправдывал свое пристрастие), если бы не этот самый алкоголь, позволявший ему снимать напряжение, – как знать, может быть, он давно бы сошел с ума. Какие нужны нервы, чтобы спокойно переносить эту дикую жизнь – она становится жестокой, она отпугивает чудовищной своей неразрешенностью: все живое на земле вместе с человеком живет сейчас в клетке этих неразрешимых противоречий: копошится, озлобляется, теряет рассудок…

Вот и сейчас – он стоит у могилы земляка и ни одной утешительной мысли не приходит на ум. Умер Бексеит, умрет Кахарман, умрет много его земляков на чужбине – и потомки их не будут знать, что такое Синеморье. К тому времени от него останется на карте белое соляное пятно. Ветер с севера на восток понесет эту белую гибельную пыль и спалит красоту Алтайских лесов…

Кахарман оглядел мраморную доску, встроенную в кирпичную стенку. На ней были даты рождения и смерти Бексеита-ходжи. О чем могут поведать здешним людям эти цифры? А если бы эта могила была в цветущем родном краю? Всяк проходящий сказал бы: «Здесь покоится ходжа Бексеит. Добрый был человек, хорошо читал молитвы Бексеит, знал старую письменность – не было грамотнее человека в наших краях, чем Бексеит». Кладбище – это место высоких человеческих раздумий. Живой человек, вступивший в его тихое, покойное царство, как бы разговаривает с умершими – вспоминает их лица, встречи с ними, добрые дела или ссоры, многое прощает, о многом просит прощения – становится добрее, чище душой… Вот почему всяк умерший должен быть похоронен в родном краю – с его смертью не кончается жизнь; пусть незримо, но ощутимо он продолжает, жить в людской памяти, продолжают жить в людской памяти его дела, подвигая к ним тех, кто чтит его могилу…

Семен Архипович тронул Кахармана за плечо, и Кахарман очнулся от дум.

– Кахарман, пойдем-ка домой, дорогой… Что-то голова у меня раскалывается. Опять взрывают бомбы в Семипалатинске – я лучше всякого сейсмографа могу это сказать. Если адская боль в голове – значит, опять в Семипалатинске проводятся взрывы.

Кахарман глянул на бледного, враз поникшего Семена Архиповича и испугался. Ему показалось, что тот валится с ног. В самом деле, не успей его Кахарман прихватить – в то же мгновение, как только ему подумалось об этом, тот рухнул бы. У него на руках Семен Архипович проговорил еле слышным голосом:

– Беги… Найди машину… Больно…

Кахарман осторожно положил его на землю, сунул под голову вчетверо сложенный свой пиджак и побежал к аулу. Когда он вернулся с машиной, то увидел: глаза Семена Архиповича были закрыты, а сам он бредил. Вдвоем с шофером они перенесли его в машину.

– Куда? Домой или к Балзие? Пиджак не забудьте… – сказал шофер.

– Не пропадет… Давай на всю катушку. Потом за врачом!

Шофер дал газу.

– Привезу Нурлана… Беда: как только начинают испытывать бомбы в Семипалатинске – Семен-ага не может поднять головы, валяется пластом. Вообще-то в такие дни все в ауле как сонные мухи, а старики вообще не могут с постели подняться… Наши люди похожи на космических лаек – всякие эксперименты проводят на них! Уехать бы отсюда – да на чужбине не лучше, наверно… Весь Казахстан теперь как какая-то адова помойка. Синеморье усохло, а от Зайсана в двух шагах атомные бомбы взрывают…

В ожидании врача Кахарман усиленно прикладывал к голове друга холодное мокрое полотенце. Вскоре шофер привез Нурлана. Худощавый молодой человек в распахнутом белом халате быстро вошел в дом и сделал Семену Архиповичу укол. Шофер, возвращая Кахарману пиджак, сказал:

– Нурлан наизусть знает болезнь Семен-ага. Можете ставить чай – пока он вскипит, Семен-ага уже придет в себя…

Кахарман был в растерянности, не зная, верить или не верить шоферу, этому простому грубоватому парню.

– Рад познакомиться с вами, Кахарман-ага, – приветливо обратился к нему Нурлан. – Много наслышан о вас…

Глядя на улыбающегося молодого человека, Кахарман узнавал в нем знакомые черты лица Откельды. Они пожали друг другу руки.

– Кахарман-ага, – вдруг обратился к нему Нурлан, – присядьте, пожалуйста, я пощупаю вам пульс.

Кахарман подчинился. Щупая пульс, Нурлан спросил:

– Наверное, Семен-ага, с утра немного выпил?

– Всего рюмочку…

– В такие дни достаточно и этого, чтобы мгновенно подскочило давление… А вы переутомлены, Кахарман-ага. Нервная система истощена предельно… Надо бы вам подлечиться, отдохнуть…

– Раньше как-то не обращал внимания, а здесь, на Зайсане, понял, что действительно нервы у меня ни к черту, – признался Кахарман. – Спасибо за совет.

Пока электрический чайник закипал, Семен Архипович в самом деле пришел в себя. Он сел и осмотрелся вокруг.

– Ты опять вернул меня к жизни, Нурлан, – устало пошутил он. – Кахарман, я тебя сильно напугал?

– Не вставайте, – предупредил его Нурлан. – Вам нужно еще полежать.

Вечером, когда скот был пригнан и аул утихомирился, Жомарт заехал за Кахарманом, как и обещал. Кахарману не хотелось оставлять приболевшего Семена Архиповича в одиночестве, но тот лукаво подмигнул, обняв за плечи сынишку Балзии:

– Вот кто со мной останется, так что не волнуйся… Сарсен, ты почитаешь мне сказки? – Он шутливо погрозил пальцем Жомарту: – Только одно условие: доставь моего гостя обратно в целости и сохранности…

– Я и сам могу добраться: ноги у меня еще ходят, кажется… Я не задержусь, – чуть-чуть обиделся Кахарман.

– Ну конечно… Разве твои земляки отпустят тебя до утра? – махнул рукой Семен.

Он оказался прав. Люди, издавна считавшие Кахармана своим защитником, продержали его на свадьбе до самого утра.

Всю ночь не смолкали разговоры, молодежь пела песни – свадьба пришлась на пятницу, впереди были выходные дни. Свадьбы везде одинаковые – веселые, счастливые, но если бы она была в Караое или Шумгене, то обязательно бы устроили скачки, состязания борцов и много чего другого, согласно синеморским обычаям. Не без грусти понимал Кахарман, что синеморскую свадьбу теперь ему, наверно, никогда не придется увидеть…

Тем не менее весть о приезде Кахармана распространилась по аулу быстро – его появления на свадьбе все ждали. Первыми с ним стали здороваться старики, благословляя его: «Пусть удача всегда будет с тобой, Кахарман. Прости нас за то, что мы покинули родину и нашли приют здесь, на Зайсане. Ты рассудительный человек – ты не укоришь нас, а поймешь. Что нам было делать, когда в море не стало рыбы?»

Потом его обступила молодежь, выражая почтение, с жадностью – что с удовлетворением отметил для себя Кахарман – слушала рассказы Кахармана о поездке в Москву и Алма-Ату. В какую-то минуту Кахарман остался один – пользуясь этим моментом, к нему подошла девочка школьного возраста и, краснея от смущения, спросила: «Кахарман – ага, а где сейчас Бериш?» Этот вопрос и удивил, и обрадовал Кахармана. Удивил не только потому, что в Караое или Шумгене девочке было бы неприлично так открыто спрашивать о мальчике. А скорее потому, что этот вопрос приятно напомнил ему еще раз: Бериш-то вырос! Целых четырнадцать лет парню!