– Бурную же ноченьку провел ты, парень. Похмелиться бы не мешало – как смотришь на это?
Кахарман застеснялся. Он всегда начинал тушеваться, когда кому-нибудь в глаза бросалась его слабость. Но понятливость, обходительность Семена Архиповича ему нравились.
– Не робей, – приободрил его Семен Архипович, копошась в машине. – Дело-то житейское, чего уж тут…
Он вернулся с бутылкой, налил полный стакан и протянул Кахарману.
– Спасибо, Семен Архипович, очень кстати. А вы что же?
– Я свое уже отпил. Год назад бросил вчистую…
Кахарман выпил, крякнув. Семен Архипович обрадовался, тоже крякнул, озорно посмотрев на него, протянул мягкий овечий сыр.
– Легче стало? Это все я понимаю. Но не понимаю, когда злоупотребляют таким делом… – Они встали. – На Зайсане будем ночью, так что успеешь еще выспаться…
Как только машина тронулась, Кахарман снова уснул. Проспал он часа два. Семен Архипович заметно обрадовался его пробуждению. Оно было понятно: долгое молчание в дальней дороге утомляет человека, навевает невеселые мысли. И он, соблюдая казахские традиции, стал расспрашивать Кахармана, откуда он родом и чем занимается. Кахарман рассказал ему о своих жизненных неурядицах последних лет. Из его рассказа вырисовывалась не только бедственная жизнь Синеморья, но и грустная судьба всей республики, тот ее жалкий путь, по которому она идет последние двадцать лет. Cтрастный рассказ Кахармана заставлял водителя несколько раз обернуться к нему с уважением и сочувствием. Семен Архипович слушал молча, внимательно, часто вздыхая. Когда Кахарман перестал говорить, в машине воцарилось тягостное молчание. Семен Архипович, много переживший на своем веку, был потрясен и все не мог собраться с мыслями, а Кахарман в первый раз за последние несколько лет вдруг почувствовал облегчение от того, что поделился с кем-то без утайки всей своей душевной болью.
– Я много слышал о тебе и твоем отце, Кахарман, – наконец проговорил Семен Архипович, что удивило Кахармана от удивления. – А вот теперь вижу тебя воочию. У нас на Зайсане есть семьи из ваших краев. Они много рассказывают о тебе, Кахарман, часто говорят о твоем отце Насыре. У нас уже сложился твой образ человека, который готов пожертвовать жизнью ради того, чтобы спасти море, спасти от разрухи край, в котором он родился, в котором он прожил много лет. Восхищает нас и Насыр. Остаться, когда многие покинули насиженные места, надеяться на то, что молитвами можно пополнить море, – это нужно быть или сумасшедшим, или действительно святым! Я его воспринимаю как святого. Знаешь, Кахарман, редко встречаются люди такой сильной, цельного нрава. Я тебе, в свою очередь, тоже хочу рассказать о своем отце – он той же породы что и твой отец, тоже был сильным человеком. Его расстреляли как врага народа. Взяли прямо на работе, так что не удалось даже проститься с ним. Мать моя была учительницей. Ее забрали ночью – она сидела и проверяла ученические тетради. Только тогда ей сказали, что отец арестован. Через двадцать семь лет после этого я нашел свою мать здесь, на Зайсане…
И где только я не побывал! Сначала жил в интернате, где воспитывались дети врагов народа. Сколько раз я убегал оттуда! Но всякий раз ловили и возвращали. Выстригали крест на голове – это был отличительный знак «побегушника». Потом война. На войне я понял: если не суждено умереть – то и пуля не возьмет. Я не жалел себя, нисколько не дорожил жизнью, но как бы в насмешку дошел до Берлина без единой царапины – бывает же такое! Считался храбрецом, хотя было смешно мне иногда слышать это, закончил войну полным кавалером ордена Славы. Ну, думаю, если смерть обошла меня, значит, сам Бог так распорядился в небесной канцелярии. Тогда я уже знал, что отец расстрелян. И чтобы хоть что-то выведать о матери, отправился домой. Высадился в Брянске. Видел бы ты, Кахарман, послевоенный наш народ! Исхудавшие, поникшие женщины, с ними полураздетые, голодные дети… Добрался до родной деревни, пятидесяти километрах от станции. Пришел уже близко к ночи. От нашего дома остались лишь обгорелые стены. Никогда я так горько не плакал, даже когда забирали мать – цеплялся за подол, орал истошно, но плакать так не плакал. Мать тогда увели, скрипнула дверь, и соседка, баба Марфа, позвала: «Сеня, сиротинушка, где ты?» Я пошел ей навстречу, мы столкнулись – я готов был разрыдаться на ее груди, но сдержал себя… Она одела меня, и мы, оглядываясь, добежали до ее дома.
А теперь здоровый, двадцатитрехлетний парень сидел у развалин родного дома и горько-горько рыдал…
Семен Архипович смолк, обратившись к Кахарману:
– Я не утомил тебя, Кахарман?
Машину резко тряхнуло, Семен Архипович неодобрительно посмотрел на водителя:
– Смотри вперед, не то перевернешь нас. Ну и парень – горазд развешивать уши… Потому и ходишь до сих пор холостой, не больно к таким ушастым девки липнут…
И он продолжил свой рассказ:
– Сижу, рыдаю… А как же – у человека в душе теплится надежда – как маленькая свечка. Не верил я никогда, что лишился навсегда отца-матери. Лежал в обнимку с автоматом на снегу – и все-то в глазах родительский дом: вот отец прошел, покашливая, скрипнув половицей; вот мать склонилась над тетрадками… Так что была вера и было о чем поплакать, сидя на развалинах родительского дома. Пошел дождь, скоро я промок до нитки. Не уходил, сидел рядом с этой трубой и говорил себе: тебе надо остаться человеком, Семен. Сколько бы ни крутило тебя, ни ломало, сколько бы ни было отпущено на твою долю горя – останься человеком, Семен! Сейчас об этом легко рассказывать. А тогда… тогда лежал у меня в кармане пистолет. Легко было покончить со всем одной пулей. Набрался мужества, рассудил: найдут мой труп, рядом пистолет – что это он, скажут, сделал? В те годы люди дорожили честью, не то что сейчас…
Послышались шаркающие шаги – я узнал все ту же бабу Марфу. И снова она мне говорит, как будто бы и не прошло тех долгих лет, когда она мне это сказала впервые: «Сеня, сиротинушка…» – «Баба Марфа, дорогая!» – я вскочил и обнял ее. И она обнимает меня, плачет. Пришли в дом – а ей нечего на стол поставить. Выложил свой сухой паек, а на рассвете ушел. Просил ее, если будет весточка от матери, передать ей, что вернулся, жив я.
Уехал на Дальний Восток. Пристроился матросом. По двенадцать месяцев не появлялся на берегу. А были это счастливые годы – сейчас я это понимаю хорошо. Двенадцать месяцев вокруг тебя лишь молчаливый океан, рядом лишь молчаливые рыбаки, солнце сменяется луной, луна – солнцем, чем не жизнь для сына врага народа?!
Закончил техникум, женился, а там и Двадцатый съезд: стали смотреть на нас по-другому… Ага, вот и Зайсан… чуть поодаль Приозерское – наш аул! – Семен Архипович показал рукой на дальние огоньки за окном. Глаза Кахармана невольно вырвали из череды огоньков самый яркий – свет маяка. У него защемило в груди и радостно, и тоскливо: да, он рожден на море, он и умрет на море.
– Подбросьте меня до гостиницы, – попросил Кахарман. Шофер рассмеялся:
– Какие же в рыбацком ауле гостиницы?.. Ты куда, Саке?.. Семен Архипович пояснил:
– Так они меня называют – казахи не любят выговаривать отчество… Давай-ка, Кахарман, ко мне. Не обещаю особого уюта – давно живу бобылем. Я так думаю: была бы крыша. На Дальнем же Востоке и развелся. Пока был в плавании, она спуталась с кем-то на берегу – выгнал к чертовой матери! Осталась дочь. Учится в институте… Женился во второй раз. Великая была женщина! Но она умерла здесь, на Зайсане…
– Дочь часто приезжает?
– Не особенно: что ей тут, на границе с Китаем делать? Это не Москва, не Ленинград…
Говорил он без злобы, без обиды. Тем временем шофер остановил машину у старого небольшого домика. Вошли, зажгли свет. Шофер сказал:
– Саке, пойду схожу к Балзие, скажу, что вы приехали.
– Оставь, поздно уже, управимся сами. А тебе спасибо. Передавай привет отцу и матери…
Шофер, попрощавшись, ушел. Семен Архипович принялся растапливать печь.
– У меня есть газ, но люблю готовить в печи. Никакого сравнения! Живой огонь – это вещь…
